91.

Затевая любое дело, сперва создаешь из себя муляж. Чтобы возбудить эмоции, чтобы удобно было стрелять, чтобы люди знали, с кем имеют дело. Причем, муляж можно выбрать любой. У него был приятель, который набивал чудесные исторические муляжи, да еще с модернизированной психологической начинкой. Очень качественное изделие вплоть до набора семейных привычек, родословия потомков и любимых книг. Он не мудрствовал, выбрав нечто вроде капитана дальнего плавания. Солидный мужчина в форме, широкоплечий, подтянутый, с трубкой в руке, с хорошо поставленным командным голосом, самому себе не противным. Заранее знал, что такому будет трудно в нашей сухопутной и полуразбойничьей Византии найти себе подходящее дело. Тут нужен океан, где бы на просторе чести разгуляться кораблю. Зато тебя на улице у метро не останавливают ни бандиты, ни милиция. Что важно -  в условиях объявленной охоты. От баб и Минморфлота отбиться будет проще. Он знал, что его подставят как фишку, таковы правила, и должен был себя обезопасить. Иную партию он уже разыграл и возвращаться в камеру был не намерен. Понятно, что род своих занятий не афишировал, крутость не выставлял. Как бы предлагал желающим сделать первый выстрел и посоревноваться в меткости, демаскировавшись, это пожалуйста. Идя первым номером, не можешь не выглядеть идиотом. Муляж все стерпит.

Он обещал приехать к бывшей жене после пяти. Привезти денег, но, главное, посмотреть на сына, который придет из школы. Но, конечно, задержался. Что ни говори, не пустяк -  заменить чистое мышление на чистую жертву, на ненависть как принцип существования. Горишь чистым пламенем, очищающим взгляд, которым Декарт предлагал увидеть истину. Включаешься в закон колебательного движения: выбрасываешься наружу, схватываешь информацию, затем откатываешься в себя, уверившись в чуждости. Ненависть -  то, что греет и определяет выбор колебательной среды. Когда он приехал наконец, жена, как обычно, мылась в ванной. Чтобы не общаться с ним, она брала журналы, напускала пену и лежала часами, пока не было полной уверенности, что он уехал. Хуже, что сын, видно, не дождался и ушел гулять. Он оставил конверт с деньгами на круглом столе, посмотрел все ли в доме в порядке, прибил покрепче вешалку в прихожей, которую уже почти вырвали с корнем, проверил продукты в холодильнике, крупы и консервы в шкафу, запомнил, чего привезти в следующий раз и быстренько ушел. Сам воздух тут был уже ему чужой, тошнило. У подъезда повертел головой, не видно ли сына, но его не было. Когда настроишься и вдруг облом, сразу страшная пустота. Но это полезней для дальнейшего. Ход конем мимо людей, и ты в дамках у Дубровского. Как в детстве, когда убирал мелкую шпану руками отсидевшей братвы, а когда самому уже надо было платить по векселям, братву и повязали. Он чувствовал все заранее.

                                      92.

Лежа в темноте, любила мечтать с подробностями о том как уйдет из дома. Под утро, когда все наверняка спят. Взяв деньги и пластиковую карточку с лежащими на ней тремя тысячами. Тут важно будет сразу снять, пока они не очухаются. Сегодня- то еще рано, а послезавтра может быть поздно. И исчезнет, уедет куда- нибудь. Место, куда она исчезнет, напоминало не реальную заграницу, в которой она была два раза и разочаровалась, а что- то вроде альбома о бидермайере, стоявшего на ее полке. Открытое окно в сад, старый Лейпциг с каретами, уютная горная тропинка между валунов и деревьев, художник с бакенбардами, рисующий блондинку в кружевном платье. Там ее точно не найдут, а с деньгами она проживет минимум полгода, и как- нибудь все устроится. В последнее время она подолгу утром спала, никто до полудня к ней в комнату не заходил, и это давало ей дополнительное время на случай бегства. Она представляла как обнаружат в доме ее отсутствие, и это момент был самым приятным в ее фантазиях. Ее комната, где ее нет. И не будет, о чем никто не догадывается. Оставить записку? Записать сообщение на диктофон на определенное время. Нет, оставить свое сообщение на специальном телефонном номере, и в определенное время они позвонят и все скажут. Часов в пять- шесть вечера, не раньше. Мало ли куда она пошла с утра. Надо бы пару раз действительно куда- нибудь уйти, чтобы приучить их. Тогда сообщение можно перенести часов на восемь вечера. У нее будет еще больше времени. Для чего -  она не вникала. Придет время -  появится и место, как говорили древние, которых сама к случаю и придумала. Что- то вроде смерти и того света, в отношении которых старалась пока сохранить свободу. Или как фраза "ее хоронили в ясный солнечный день" не имела к ней, уже умершей, никого отношения, кроме касательного, а, стало быть, и смысла не имела, потому что смысл отличается от остального тем, что имеет отношение. Она, кажется, засыпала. Словно впервые в жизни ощутила себя облегающей саму себя как перчатка тончайшей резины становится целым с рукой. А кто -  я:  перчатка или рука? -  пришло ей в голову, но и голова была отдельно, как и пространство, куда она стремилась, на самом деле представляя собой. Она была большим подземным городом, где жили прекрасные люди, которых она так и не встретила, потому что они были в ней, то есть разминулись с ней на порядок величин. И в то же время она сама гуляла там на соборной площади со скульптурами и часами на башне, уютной как зала для рекреаций. Нет, она закатывала приемы, сама все организовала, всех позвала, нашла спонсоров, которые обеспечили водку и закуску, а Сашка Розанов вдруг сказал, что она путает возможность блистать самой с умением организовывать блеск других. Чем несказанно ее обидел. Вдруг кто- то облек ее, уже готовую плакать, в утробу. Что помогло ей самой защитить человека, думающего слюнями. У него была чистая, мудрая слюна, способная спасти мир.

                                      93.

Его печали и резиньяции были отточены как мелкая галька на берегу вечной мысли. Жена уверенно рассуждала, что не только она, но и любая другая не смогла бы устоять против его стиля. Он говорил, что с годами дни одноообразней, какая бы ни была погода, в которой все труднее устроиться. Умный человек -  наживка для Господа Бога, которую выставляешь собой сам, и когда Он на тебя клюет, ты подсекаешь Вседержителя и хоть на мгновенье пытаешься вытащить и разглядеть непредставимое. Ум -  муляж, чучело, извивающийся червяк, уд идиота. Ведь как народ цепенеет пред властителем- инородцем, так Господь наш невластен над недочеловеком. Ты прячешься в тени себя, уродующегося при свете.

Представь обычную историю, говорит он ей. Рождаются дети, которых ты ненавидишь за то, что они на тебя похожи и ничего по- людски сделать не могут. А если могут, ты ненавидишь их еще больше, как вполне чуждых себе людей. Ты бессеребренник, и сын бессеребренник. Плохо. Ты бессеребренник, сын бизнесмен. Еще хуже. И наоборот -  с теми же результатами. Та же история с нашим Создателем. Они сидели в сквере у метро Парк Культуры. Поскольку он не курил, она покупала ему баночку пива, орешки, читала стихи, выискивая ему незнакомые и неожиданные. В сумочке у нее всегда была книжка, непонятно, где она их все брала. Стихи на свежем воздухе, действительно, звучали экзотически, отпечатываясь в пейзаже. Поэтому она и любила сидеть в незнакомых местах, в парке, на пустыре, в чужом дворе перед подъездом, как бы приручая их для будущего употребления. Он обратил ее внимание, что раньше было больше детей, а теперь -  женщин с собаками. От пива его клонило в сон.

"Поставить мат Господу Богу -  легче всего, достаточно умереть. Другое дело, сразу не проиграть, оставшись жить. Стало быть, отдельно от Него", -  формулировал он, делая пометочки в блокноте, который всегда носил с собой. Поднимался ветерок, было достаточно свежо, он боялся застудить поясницу, которую не уберег месяц назад. Неожиданно задремал и, лишь всхрапнув, пробудился. Вечерело. Закат очень красиво ложился на бежевые стены сталинского дома за голыми деревьями впереди. Они могли в нем жить, но это ничего бы не изменило: запахи, мысли и распорядок они принесли бы с собой. Другое дело, найдя чужие ключи, прийти в квартиру, где они прячутся от слежки. Пытаясь по мелочам определить, кто здесь жил, о чем думал, глядя из окна. Так входишь в абсолютный покой, пытаясь противостоять Богу, вызвавшему абсолютную катастрофу мира сего. Пора идти домой. Жена сохранит каждое сказанное им слово. От него требуется лишь воля к композиции.

                                       94.

Мужчина был седой, плотный, заполнял собой все кресло, в котором сидел, прикрыв глаза, хмурясь и, казалось, не обращая на нее внимание. Или большой начальник или сосредоточивается, подумала она. Книг в комнате было немного, всего одна полка, но по виду старые, серьезные, в кожаных обложках. Все это немного на публику, как и положено практикующему за деньги мыслителю. Может, не надо было, подумала она. Но уже поздно. Она давно читала его беседы с разными знаменитостями, а недавно ее поразило, что на своей страничке в Интернете он объявил, что любой желающий может за деньги рассказать ему о своей жизни, и он сделает из этого материал или для личного пользования реципиента, или, в особо интересных случаях, для общественного внимания. Она слышала это от кого- то и даже не поверила, что такое возможно. Он был для нее каким- то небожителем вроде Германа Гессе или Аверинцева, а тут -  на тебе! У нее еще только раз был подобный случай, когда решила послушать в наушниках баховские инвенции в исполнении Глена Гульда, которого боготворила, и вдруг услышала какой- то посторонний шум. Не могла понять, что это. А потом как откровение: Гульд напевал, играя. Она теперь отчетливо слышала как он помогает себе голосом в трудных местах, как выражает пением  радость, печаль. Ну это было такое впечатление как если бы она услышала самого Баха! Так и тут. Пишущий человек, чье письмо ей невыразимо близко, должен, по идее, находиться в ином, смысловом пространстве. И вдруг он здесь. Она тут же пошла к подружке, у которой был Интернет, чтобы узнать подробности. Единственно, она боялась, что придется что- нибудь продать, если денег не хватит. О том, чтобы не использовать шанс увидеть его, поговорить с ним -  да что там: исповедоваться. . . -  не могло быть и речи. Она знала, что пойдет  обязательно. Подробностей было немного. Его интересует "поток сознания" современного человека, совершенно случайного, не надо думать, что вы не годитесь -  годитесь, будь вы даже заикой, тугодумом или молчальником. Он и не таких пользовал. Ваше дело прийти, об остальном не беспокойтесь. Единственно что -  предварительно сообщите свои данные по электронной почте, адрес такой- то. И фотография, чтобы консьержка пропустила. Тут же сообщал плату, которая показалась ей абсурдно маленькой. Типа:  завтра можете поговорить с г- ном Кафкой за 15 долларов. Когда она шла к нему от метро, она была уверена, что все прохожие идут или к нему или от него. Она даже всматривалась в них внимательно, чтобы понять, чем они могли его заинтересовать. Ему- то она написала в своем письме, что человек она не особенно интересный и говорить ей особенно не о чем. Разве что если его интересует полная тривиальность. Но она многое отдаст просто за час беседы с ним или молчания с ним, все равно.

Насколько она поняла, у него было несколько "ателье" для встреч с клиентами. Понятно, что ему надо было обезопасить себя от сумасшедших и вымогателей. Была ли у него служба, занимающаяся проверкой будущих собеседников? Она даже задумалась, где бы кто мог что- то разведать о ней самой и затруднилась с ответом. Вряд ли у него кто- то есть, это же какие деньги нужны. Может, поэтому он и мрачнел все больше. Он сам ее встретил у дверей, показал, куда вешать пальто, как пройти в кабинет. Она представляла себе помощницу, но ее не было. Сам был в тапочках, молчалив, хмур. Что- то вроде Достоевского после припадка, когда он встретил Аню Сниткину, молоденькую стенографистку "Игрока". Она плохо разбиралась, но, кажется, обычных для творческого человека признаков алкоголизма у него не было. "Хорошо, -  наконец сказал он, -  выберите ту область своей жизни, с которой хотите начать:  музыка, чтение, сны, любовные отношения с молодыми людьми, родители, службы, учеба, призвание и так далее. О школе, о подругах, о чем угодно. Понятно, что конфиденциальность гарантирована. Я записываю все на диктофон, но напечатано будет только то, что имеет отношение непосредственно к вам, главное. Ни слова своего я не добавлю. Можете фантазировать, сколько угодно, но на бумаге останется только реальность. Хотя бы и реальность фантазии. Расскажите о своем идеальном мире, если хотите. Например, одна приятная дама рассказывала, что ее идеальный мир это -  теплый душ, падающий ей на копчик. Не стесняйтесь. Начните с чего хотите. Почему вы пришли именно сюда, ко мне. Чем я хорош при всех своих недостатках, это что меня невозможно стесняться. Даже не знаю, почему так. Дайте вашу руку. Вот так. Очень хорошая ручка. А теперь возьмите ее на время назад и рассказывайте. Я слушаю.

                                     95.

Жуткий сон. По Интернету за ней гонится американец с криком: "Не смей быть инфантильной! " Она бежит от него, не разбирая дороги. В одну дверь, в другую, поворот, улица, снова дверь. В отличие от него, она в Интернете не ориентируется. Буквально чудом проскакивает все тупики, перезагрузки, хохочущих стражей тьмы, провисание компьютера, ловушки переходных уровней игры Капабланки. Но все равно он настигает ее с какими- то невыразимо похабными примочками. Она просыпается в таком ужасе, что у нее от волнения чешутся икры ног. Как обычно в таких случаях, пытаешься сразу разобраться, а как же ты спаслась бы? Ткнуть ему шпилькой в глаз? Перепрыгнуть двухметровый забор? Натравить собак на кролика, которого бросишь им из- за пазухи? Или отвлечь льва, сняв и бросив ему кофту. . . Но тут и вне сна было понятно, что спастись невозможно. Почему ему вдруг далась ее инфантильность? Чтобы зацепиться за реальные координаты, вспомнила свой первый, купленный на свои "мерседес", вспомнила последний служебный успех, новый костюм из бутика и что предстоит из приятного -  все как учил аналитик. Рассказала сон мужу, он, умница, не стал утешать, отфутболивать, стал рассуждать вместе с ней. Сразу, конечно, лезет в голову берновское деление на Родителя, Взрослого, Ребенка. Ее оценили как ребенка, и это ей не понравилось, так? Так. Первый ее муж был ее старше на тридцать пять лет, это что, хухры- мухры? Нет. Ей было пятнадцать, она влюбилась в старого мудрого художника, с готовностью отдалась ему, потеряв невинность, ни о чем не жалея. Из всех будущих приключений это первое было самым романтичным. Он держался на высоте, производя то впечатление на ребенка, которое должен был. Хотя только сейчас она могла понять, насколько ему тошно было в сотый  раз открывать одну и ту же Америку, когда была работа и слишком мало времени, чтобы ее сделать. Три года они жили тайно. Перед ней, ребенком, открылся невероятный мир, люди, подобных которым она в жизни больше не встречала. Потом, к ужасу ее родителей и его второй по счету семьи, они поженились. Она была намного младше его старшей дочери, чем он  втайне гордился. Умер через девять лет счастливейшего брака. Чудом до нее доперло, что она не должна ему мешать. Чем могла помогала, училась сама, это ему нравилось. У нее дома в детстве не было принято читать или оставаться по творческим причинам одному, разве что в сортире. Оказалось, она была создана не для обывательской жизни. Сознание этого долго ее грело, внушая уважение к себе. Последний год он сильно болел и сам познакомил ее с будущим ее мужем, с которым случайно познакомился то ли на выставке, то ли в компании. Даже подстроил так, чтобы она переспала с ним, убедившись, подходят ли они друг другу. На ее нынешнего мужа это произвело такое впечатление, что он даже переломил жизнь, занявшись бизнесом. Чтобы, как говорил старый муж, не столько обеспечить ей сносное существование, сколько приготовить площадку для ее собственного старта. То есть все так, как и должны жить нормальные люди. И то, что теперь в ее снах бегали американцы из психотерапевтических книг, было даже как- то оскорбительно. В ближайшее воскресенье они поехали на кладбище. Сначала зашли к его родителям, которые были похоронены в самом углу старой части, еще заваленной нерастаявшим снегом. Потом пешком дошли до нового колумбария, где лежал прах "учителя", как называл его нынешний муж, чему тот только поморщился бы. Нужно все- таки чувство юмора иметь. Она сменила в розетке искусственные цветы, вытерла носовым платком фарфоровый портрет и, пока он, отвернувшись, курил, немного, но навзрыд всплакнула.

                                       96.

Он любил в себе эту милую шалость любить замужних дам. Что ни говори, в них какая- то особая притягательность, тепло, эротика, связанная с соблазном незримого присутствия третьего лица. Как в раю, где этим третьим был сами знаете Кто, хотя и неафишируемый богословами. Возвращаясь в наши палестины, речь шла не о дамах даже -  о разных женщинах. Хотя в последнее время он делал стойку на бедра, грудь, некоторую уютную неправильность милых лиц, которую те как бы уже и не находили причин скрывать. Тут- то он и являлся. Не манкировал, конечно, и худенькими с обычно присущей им стервоточинкой. Мужьям они изменяли, как правило, мстя. Сначала им, а потом и ему. Ему- то за что? Но, главное, аура тепла, которую распространяли они вокруг себя вследствие регулярного их использования мужьями. Это чувствовалось сразу, и он балдел, потому что еще из Библии известно, что у замужних дам появляется особый, почти метафизический изъян -  желание отдаться сзади другому, пока спереди ее берет муж. Ну- ну, ладно, больше не буду.

Естественно, это была тайна, которую ни в коем случае нельзя выдавать, чтобы она приносила успех и впредь, но "тенденция, однако", как говорят чукчи, была слишком очевидна, чтобы не обеспокоить его женатых знакомых. Тем более, что неприличная слава повышает интерес к ее носителю со стороны самих жертв. Пока потенциальных. Увеличивает, так сказать, влагоотделение. Мало ведь кто рассказывал своим подругам, что он, оказывается, был не слишком изобретателен. Его- то привлекала именно рутина, обыденная будничность сношения, в которую он вторгался с той же обыденностью и рутиной. А вы, бедненькие, рассчитывали на что- то особенное, на праздник души и нижнего входа? А он воображал десяток, другой, третий -  все разные, стоят, повернувшись передом к мужьям, к нему задом, закрыв его, пока он обходит их почетным караулом, отстегнув штык. Эстетика, если хотите. Мягкая, влажная, разработанная дыра, это, знаете ли, редкое, достойное ценителя чудо.

Ну так вот, когда он понял, что вызывает весьма сильные подозрения, он -  женился сам. Вот так. Причем, жена его была еще большим чудом, чем все, кого он знал прежде. По тому, что именно она ему досталась, он понял, что заслуги его оценены не только здесь на земле. Она все поняла сразу. Она дополнила душу его до полноты, которой одному человеку, как ни тужься он, ему не достичь. Она умела сама проявить инициативу, найти в интересной ему паре союзницу именно в жене, договориться с ней как баба с бабой, а уж чего хочет жена, муж сделает и не заметит. Как правило, она устраивала ему все с чужой женой, а только потом уводила чувака куда- нибудь в другую комнату, где тот был на небесах, что сподобился такого приключения, пока его женке в тайне от него впендюривали где- нибудь на кухне или в ванной. Вариантов была куча.

Поэтому на дачу, куда их пригласили на шашлыки с одновременными именинами хозяйки, он заранее ехал с хорошим настроением. Выпив и закусив, поехали с соседкой по даче и ее мужем на "Жигулях" на берег Москвы- реки, это всего минут пять езды. Солнышко пригревало, сняли с себя все, что могли, сидели на поваленном стволе дерева, щурились, ловили кайф после зимы, о чем- то болтали легко и весело, как птички. Слово за слово рассказал ей об идее фикс, которая каждой такой случайной встрече придает смысл детектива:  удастся- не удастся, а если удастся, то где. Ему было радостно и сладко говорить ей это, глядя на ее плотные замужние ноги, на доброе спокойное лицо, чуть покрасневшее то ли от весеннего горячего солнца, то ли от его исповеди. Не надо спешить. Все обламывается само собой, когда готов к этому.

                                             97.

Утром встала рано и принялась за уборку. Загрузила бельем стиральную машину. Поставила варить куриный бульон, тушить мясо, кипятить воду для риса. Столько она и за год не съела бы, и о гостях не думала ни в какой перспективе, но надо же чем- то себя занять. После вчерашнего. Расчехлила пылесос, благо неделю не убирала квартиру, и грязи накопилось достаточно. Иногда казалось, что звонит телефон, тогда она пылесос выключала, прислушивалась, убеждалась в ошибке, снова включала его и снова казалось, что звонят. К тому же сосед, пользуясь выходным, опять начал дробить стены, от которых, казалось бы, давно ничего не осталось. Ее поражало, насколько люди могут быть заняты благоустройством своей жизни, оставляя саму жизнь на потом. Их дело. Когда вчера она окунулась из черного, страшного, никакого города в атмосферу праздника, взаимной любви и восхищения людьми друг другом, она словно попала в другой мир. Ей казалось, что всех так придавило окружающим, что уже ничего не оставалось, кроме счастья. Любовь сама из всех выплеснулась. Казалось бы, давно их знала  и по работе, и по гулянкам, но тут было другое, и все это почувствовали. Он сразу присел к ней, говорил комплименты, целовал руки, было очень тепло и приятно. И какой тост замечательный произнес о времени, мимо которого живем и это только нам на пользу. Выпивали, закусывали, кто- то играл на гитаре, пели совершенно забытые, старые, баснословные песни. Даже она распелась, он держал ее за руку. Засиделись допоздна. Расстаться казалось совершенно невозможным. Он предложил поехать с ним к друзьям. Сели на какую- то машину и начали, как в молодости, гонять по городу. Кого- то вообще не оказалось дома или он адрес перепутал. Кто- то по причине семьи и позднего времени отказался наотрез. К кому- то они сами не пошли, решив, что неудобно и хозяева жуткие зануды. В общем, веселились, целуясь в промежутках на заднем сиденье. Проездив рублей пятьсот, оказались в каком- то подозрительном ресторане. Заказали что- то, сидели, сидели, и, не дождавшись официанта, решили ехать к ней. С ним она чувствовала себя невероятно легко. Ни семьи, ни прожитых лет, ни каких- то придуманных обязательств перед всеми на свете. И еще. Ровное прекрасное настроение, а не как обычно, когда от возбуждения бросает в разочарование, и на лету вдруг задумываешься, а надо ли продолжать? Пока она пошла стелить постель, а потом в ванную, он сидел и спокойно смотрел телевизор. В принципе, они как добрые старые супруги вообще могли ничего не делать, так им было уже хорошо. Она это ему сказала, он посмеялся, согласившись, но признался, что хочет ее невероятно, что было еще приятней. Потом вместе мылись в ванной. Потом он уехал к себе домой, сказав, что иначе не выспится, а завтра трудный день. В общем, все было необыкновенно. Она даже не спросила, есть ли у него семья. Да и зачем спрашивать? Когда утром проснулась, не могла себя найти. Где она, какая? То, что было, не имело, казалось, к ней отношения. В ее ли возрасте пускаться во все тяжкие? Как говорила о таких одна ее подруга: "бабушка легкого поведения". Вот именно.

                                     98.

Философия -  оборотная сторона разврата. Вместе они имеют смысл, а поодиночке -  нет. Почему так, никто не знает, да и не нужно знать. Он докладывал это, сидя за круглым столом с чаем и сушками, в уютном салоне на Тверской, принадлежавшем вдове известного дипломата. Вдова была последней его женой, а потому молода до неприличия, музыкантша, певица, в последнее время прославившаяся сочинением детективов под именем Марининой- второй. Дело уже дошло до суда. Доклад, полный афористики и парадоксов, имел странный успех. Хозяйка, строя глазки, попросила его остаться вместе с самыми ближайшими друзьями. Чай с сушками сразу же убрали. Он выпил водки, женщины вокруг сразу показались неотразимыми. Смущал тяжелый желудок. Наш стол никак не соответствует любовному продолжению. Ценя доверительность беседы выше подозрительных объятий, перевел тему на салонные эротические мизансцены. Например, в присутствии молоденьких воспитанниц, племянниц, учениц. "У моей падчерицы есть парнишка, они с ним ходят на дискотеку, сюда ее и калачом не заманишь", -  возразила хозяйка. -  "Значит, богачи сами должны находить бедных юниц, обучать их музыке, философии, искусствам и выводить в свет", -  лихо настаивал он. -  "Да мы своим детям не можем дать приличного образования", -  своим милым голоском нараспев отвечала Таня Назаренко. -  "Но можно завести подружек среди молоденьких актрис и музыкантш, стремящихся на сцену, на телеэкран", -  решила поддержать равновесие хозяйка. По любому поводу есть несколько мнений и, главное в салоне, не дать преимущества ни одному из них. -  "Да- да, свет держится на куртизанках. Их надо воспитывать", -  сказал кто- то. -  "А то все одно и тоже:  трахнулись и разбежались", -  поддержал тему гражданский муж поэтессы Нади, переспавший со всеми присутствующими обоего пола. -  "Нас- то никто не воспитывал, до всего дошли своей инь", -  засмеялась сама поэтесса. -  "Договорились, через неделю предложу вам несколько замечательных девочек, -  сказала хозяйка. -  И погляжу, чем вы будете их развлекать. Боюсь, ваши суховатые парадоксы будут им непонятны. Вы понятия не имеете о нынешней молодежи". -  "Молодежь всегда одинакова, -  махнул он рукой, чуть не уронив на пол сахарницу. -  Американцы подсчитали, что процент любительниц философии одинаков во все времена, совпадая почему- то с процентом латентных нимфоманок". -  "Что такое "латентных"? " -  "Скрытых", -  блеснул гражданский муж и плейбой. -  "Не знаю, вы сами убежите с криком от их скучного и беспомощного разврата, -  не сдавалась сочинительница детективов. -  У них нет стиля". -  "Стиль -  это человек. Нет людей", -  сказала Таня Назаренко. -  "Вы посмотрите на себя, -  сказала ему хозяйка, чокаясь с ним и дотрагиваясь рукой до его колена. -  Хорошенькие женщины строят вам весь вечер глазки, а вы построили редут своих рассуждений и ни шагу за него не выходите. Да снимите своей любовнице комнату, как все делают, и занимайтесь ее развитием. Что вам мешает? " -  "Да я не о себе пекусь".

Кто- то ушел. Вчетвером они перешли в каминную:  просторную комнату с книжными шкафами, на стенах которой висели картины Удальцовой, Древина, Малевича, Фалька. Покойный муж, работая на самом деле автомехаником в немецком посольстве, давно и чудовищно разбогател на импорте подержанных автомобилей. Фотография его висела на стене. Именно вдова- парикмахерша сделала из него настоящего дипломата, которого и сейчас не было стыдно показать людям.

                                    99.

Что- то вроде сна. Бродила по коридорам, комнатам, пустым жилищам. Где люди, непонятно. Ходила, включала свет, прислушивалась к тишине, никого. Не страшно, только любопытно. В одной из комнат свет пробивался из- под двери. Она осторожно заглянула. На кровати лежал спящий мужчина. Голый, на спине, без всякого одеяла, с нахально поднятым вверх членом, похрапывал. От неожиданности даже отшатнулась, сердце замерло, хотела бежать, но остановилась. Убежать успеется, а вот если здесь никого больше нет, что тогда? Спрятаться и бояться, что он ее настигнет? Пересилив страх, подошла поближе. Красивый. Белая простыня, розовое волосатое тело с отростком. То, что никого больше нет, даже забавно. Как в девичьих каких- то мечтаниях. Вроде сомовской акварели. Почувствовала как у самой в животе что- то растаяло и увлажнилось. И тепло вроде сердечного, а не какого другого. Или больше не надо ничего искать, потому что достигла, чего хотела? Здесь как в жизни:  куда ни стремись, всюду одно и то же. И, кажется, нет выхода. Даже настроение вдруг улучшилось. Будь как будет. Надо жить.

Она еще постояла, не дыша, прислушиваясь к дыханию мужчины. Не притворяется ли? Даже улыбнулась, найдя определение своему состоянию:  сердце на пузырьках шампанского. Дядька спал так хорошо, так беззащитно. Снится что ли что- то, что у него так стоит? Сделала несколько осторожных шагов в комнату. И свет такой тихий, будто специально для разглядыванья чего не надо. Она приблизилась вплотную к кровати, присела на краешек, готовая в любую секунду вспорхнуть и исчезнуть. Как его сновидение, сказала себе с улыбкой. Коснулась чуть- чуть его бедра. Самое странное в жизни это -  другой человек. Самое удивительное, что, кроме тебя, есть еще кто- то. Ощущение, думанье, страх -  это твоя привилегия, ничья другая. И вдруг. . . Не хватает ума, чтобы вникнуть в это. Человек не просыпался, и она взяла в руку его толстый стебель. Атласный. Провела осторожно рукой вверх, вниз, наслаждаясь самим ощущением шелковистости, ничем другим. Мужчина глубоко вздохнул и открыл глаза. Улыбаясь, она приложила палец к губам: тс- с- с. . . Он тоже улыбнулся и протянул ей ладонь. Она дала ему другую руку, и он погладил ее. Непонятно, что дальше, но пока очень хорошо, подумала она. И, как в сказке, одни на всем свете.

                                      100.

"Дружок мой, знаешь, сегодня вышел на улицу погулять, а вернулся с жуткой головной болью. Все труднее управляться с давящим и снаружи и изнутри миром. И одновременно не могу, конечно, не поражаться величию замысла раздавить такую соплю как я. Неописуемое безумие. Когда- то, если помнишь, я изучал исчисление бесконечно малых. Дилетант и мечтатель, я искал хотя бы теоретический просвет, через который можно было бы ускользнуть, вывернуться. Не я один, конечно, такой умный, но результат, тем не менее, отрицательный один на всех: там сплошняк. Фиг сбежишь. Древнегреческие атомисты предположили, что атомы вращаются в пустоте, и на худой конец, можно выбрать последнюю. Посходили все, как один, с ума -  вот и выход, оказывается. Мы заперты, господа, заперты! Спросишь, почему это я сегодня пишу тебе такую дрянь, а где объяснения в любви, где благодарность за метафизическую, то есть невозможную на земле нашу встречу? Отвечаю. Представь, что я здесь -  внутри и не могу никуда выйти. Более того, уверяю себя, что и выходить некуда, одно сумасшествие кругом. Что я должен думать и говорить, отдавая себя в этом отчет? Что все нормально, мои уверения остаются в силе, между нами все в порядке, только я другой. Не здесь. Идите к черту, меня тут нет. Знаю: ты тоже скажешь -  "меня тут нет". Если меня нет, то и тебя нет. Конец мысли. Кушай конец с хреном.

Решился и на это. Я окончательно решился выйти из себя. Смотрю на все со стороны, клокочу и посылаю всех туда, где нас нет. Ты -  со мной? А? Решайся. Противнее всего, когда вышел из себя, а тебя дергают назад. Плюю на это. Да, выпил. Да, наглотался всякой дряни. Там тоже выходить некуда, кругом   подставы. Я, как и ты, учился в школе физике, математике, только в отличие от остальных верил как дурак всему, что там писали. И потому узнал много интересного. Например, кто в любой компании -  преступник? В любом собрании числом больше десяти есть критическая точка пространства, где не хочешь, а пришьешь собратьев по виду. Натуры тонкие чувствуют именно это, когда стремятся к одиночеству. Да, у большинства не доходит до дела, но ведь могут. Корчатся, обманывают себя, что не хотят, но -  могут. Икс -  функция расклада. То же -  с потенциальной жертвой. Кого прибьют в первую очередь. Весело? Таких приколов множество. В неземном пространстве, в пресловутом астрале -  без вариантов. Пойми, может, я потому и дал деру, что оказался на опасном месте, я же не знаю. Но и быть дураком из колоды не хочется. Реальная смерть, как и реальное путешествие -  не дают выхода. Ты не в своей тарелке, слишком зудит душу, уже до крови расчесал, а все без толку. Может, я тут буду, не знаю еще. Говорят, что человеку остается только мыслить, но и это ловушка. Может, выход -  устроиться в мышеловке? Видишь, я уже сошел с ума. Вернусь как только смогу, не думай. Дам знать своим способом. Ты не прислушивайся, не мучь себя, я тебя найду. Поймешь, что это я".

101.

Весна – время путешествий. Весной мир был создан. Или нет, осенью, но это неважно. Весной меняешь квартиры, постоянно переезжая из одного укромного убежища в другое, еще более укромное. Осторожно, чтобы с улицы никто не заметил, выглядываешь из-за портьеры в окно. Ага, вечереет, то-то же. Небо в легких облаках, довольно тепло. Прислушиваясь к новым звукам и запахам, думаешь: «Ну, здесь-то они меня точно не достанут». На столе разложены карты с выделенными маршрутами придуманных героев, в которых готов воплотиться, чтобы исчезнуть. В голову лезут посторонние мысли об онанизме и дамской мастурбации своих соратников по человеческой оказии. Действительно, какой дневник ни вытащишь из архива – добрая половина только об этом. Или встретишь пригожую барышню, о чем ведешь разговор? О том, что хорошо бы куда-нибудь вдвоем сбежать. Куда, дурачки?.. Хотя все лучше, чем тискать задыхающуюся от похоти потеющую деваху со специфическим запахом из известного места. Или вдруг такое начнет говорить, что тошно слушать. Нет, в армии мыслили правильно: рассредоточиться среди населения, на контакт идти в крайнем случае, проблемы организма стараться решать самому. И не стесняться. Хочешь спать днем – спи. Ты никому отчетом не обязан. Сегодня не прежние времена: близостью к людям обязан лишь ненавистью к человечеству. Своих, как и чужих, узнаешь по запаху.

Как говорил классик: бывают странные сближения. В стенном шкафу огромной старой квартиры обнаружил пыльную виолончель. Вытер пыль и, не опасаясь соседей, сел музицировать. Удивительно даже, насколько сохраняются в нас прежние умения. Потом, раздевшись догола, занимался перед зеркалом с эспандером. Потом в коридоре стрелял из пистолета с глушителем. Раньше умели строить, - толстые стены это как раз ему. Тело прежде него вспомнило тоску, которую испытываешь, не получая задания. Зато потом думаешь только о деле. Никаких эмоций, одна сжатая энергия. Получив деньги, переживаешь, что занялся гнусностью. Одновременно мечтая побольше накопить и исчезнуть. Так и случилось. Повел игру на два фронта, против тех и других. Считается, что так просто взять и исчезнуть никому не удавалось. Тем более, взяв заказ, и тем самым нарушив правила. А это видели? – показал он зеркалу. Сложная внутренняя жизнь его тоже устраивала. Главное, что тоска умерла вместе с эйфорией. Осталось чтение, к которому пристрастился в крытке. Твердость, она и в письме ценится как основное качество. Слава, известность ему не нужны были. Даже о том, чтобы напечататься, не думал. Тут, чувствовал, что-то вроде воровского мира, сама принадлежность к которому была наградой и выходом из-под других законов. Это его устраивало. Можно было воображать что-то вроде тайного ордена. Не совсем понимал, кто там во главе. Судя по Библии, возможно, что – Сам. Неважно. Ему нравилась свобода по отношению друг к другу. О тебе мог никто не знать, но ты был равен какому-нибудь Шекспиру, который тоже неизвестно был ли. Он видел, как ложится на страницу ночь за окном.

102.

Чем он гордился, так это отсутствием лица, особенно по утрам. В шесть подъем, полчаса на оправку, молитву, завтрак и сразу после – занятия фрунтом. Все равно каким: ходить, вытянув носок, заниматься немецким или тригонометрией, изучать казенную часть орудий. Задача – сделать из тебя человека. Отсутствие у тебя особенного лица сразу упрощало половину дела. Конечно, в течение дня оно волей-неволей вырисовывалось, но от тебя не зависело будет ли оно похоже на вчерашнее, на какое другое или вообще не пойми чего, - случалось и такое. Ты мог определиться разве что по реакции остальных, а у каждого, как известно, своих дел по горло, так что большую часть времени проводил в неизвестности. Ну и хорошо, только лишняя с ним морока. Смотришь ведь изнутри. Сперва на обои болотного цвета с набухшими типа раскрытых вульв цветами. Потом на предутреннее небо, такое же набухшее и чужое как перед дождем, обещавшим, что тебя больше никто не тронет, а останутся только одни стихи и личное время вне обстоятельств. Потом в окно, за которым проходили по своим непонятным делам еще более непонятные существа типа людей. Вообразить себя на их месте было нельзя, зачем идти куда-то с таким озабоченным видом? В отличие от него, у них лица были. Значит, не годится.

Правильный молодой человек должен иметь основание личности, дающееся дисциплиной. И смыслом, который удерживается всей бесконечной иерархией разумных существ, в которой ты занимаешь ровно то место, которое хочешь и которое заслуживаешь. У всего должен быть костяк, то же у нравственности и государства. Иначе сплошная сопля. Поэтому до обеда все переходят из класса в класс, не обращая внимания на пригожий денек за стенами учреждения. Тошно, но надо. Дядька составляет реляции на каждого из воспитанников, отмечая как способности, так и старательность и успехи по каждому из предметов. Стране нужна логическая власть, а взять ее неоткуда, потому что нет ни людей, ни крепкой занимательной литературы, ни даже приличных времени газет. Третий день не было ни одного звонка, автоответчик застыл на мамином причитании с дачи, лишенной горячей воды и отопления. Наконец позвонили и сказали, что уже выслали за ним лимузин. Собрался-то недолго: душ, накрахмаленная рубашка, галстук, темный отутюженный костюм. Сразу чувствуешь себя собранным, стройным, готовым к лаконичным и деловым приказам. Пусть и Лизанька зайдет в обед, проверит на ней, чего от себя можно ждать к вечеру. С утра уже внес в заветную тетрадь несколько важных октав. Пора и обобщать. Уже выйдя и вызвав лифт, вернулся, даже не сообразив зачем. И как раз телефонный звонок. Определитель выдал тире – звонили с радиотелефона. В подъезде раздался жуткий взрыв. Подбежав к окну, увидел покореженную машину с вывалившимся окровавленным шофером. Кругом заливались противоугонные устройства. Минут через пять приедет милиция, через десять – телевидение. Надо было поспеть до их приезда.

                                   103.

Цвет времени -  серый, как заметил Бродский. Цвет больного сердечника: от нехватки воздуха распирает виски, и глаза чуть выкатываются вперед, уменьшая обзор видимости. При этом предполагается, что обзор невидимости увеличивается. Неторопливая болезнь -  признак старости. Слабость, пятое- десятое, все меньше вещей, которые тревожат. Он считал, ему повезло, что подобное уменьшение стал испытывать прямо с детства. Неважная вегетатика, сложные отношения родителей, дурная квартира, в которой вечно клонило в сон. И этот замечательный индустриальный пейзаж из окон: дымящая башня ТЭЦ, силикатный завод за забором, шум электрички. В таком аду ты всегда моллюск, выпотрошенный наружу. Несвеж и лучше быть сразу стариком. Вроде как дезертировал и в школу не пойдешь. Комната выходит на солнечную сторону. Смотришь как плавает пыль и выявляется хрупкость человеческой конституции. По вечерам и в дождь немного отпускало, казалось, что есть куда спрятаться. Дверь подъезда раскачивалась на ветру, скрипя и подвывая. Фонарь мотался, отбрасывая преувеличенные тени на стену дома, на мостовую, на пряди ливня. В подъезде угадывалась пустая лестница, которая наверняка ведет в мастерскую художника. В такую погоду глаз обретает четкость печали -  так что ли? Окрестные тополя сыплют ливнем на зонт, но, стоя под козырьком дома, вдыхаешь запах сырости в безопасности. Знакомый пробирающий запах возвращенной молодости. Никуда не надо спешить, время остановлено, купив бутылку вина, идешь под дождем к приятелю распить ее. Остановившись на мосту, посмотрел вниз. Вместо реки увидел собственный ботинок, торчащий с парапета, блестящий от влаги. И девушка, перебегающая мост с одной стороны на другую, кажется необыкновенной. Почему- то пошел за ней и шел, стараясь не попадаться ей на глаза, до самого ее парадного и еще послушал, как где- то там наверху хлопнула ее дверь. Заслушался наступившей тишины. В подъездах еще не пахло как в сортирах. Даже кошки начали писать там еще через несколько лет. А уж за ними, как водится, и люди. Пошел по переулку, не узнавая его, а в окнах включались настольные лампы, раскрывались книги, садились за фортепьяно -  жизнь старая, уже умершая. Кто- то, накинув пальто, шел в киоск за сигаретами, а возвращался года через два, то ли из тюрьмы, то ли от новой семьи. Ветер перешептывался с сумерками, а земля во дворах пахла грибом. Люди пройдут чередой с автобусной остановки и опять никого. Тогда он идет вдоль железных оград все дальше и дальше. Мимо плачущей скрипки, огонька сигареты, исчезнувшей любви, мимо всего, что было и что будет. В те годы, чтобы не сойти с ума, надо было выпить сладкого вина, нагретого за пазухой. Улица похожа на декорацию и можешь выбрать по желанию любую другую -  парижскую, лондонскую, пражскую, но и там будет идти дождь, хотя и другой, и парадные не так пусты, но как ни берешь тоном ниже, это будет нота тоски. И признаки наступившего старения воспринимаешь с радостной легкостью. Всегда нравилось одному идти под уклон.

                                   104.

Слишком долго слушала завывания на улице какого- то придурка и заплохела. Он то пытался петь, то орал без удержу, то начинал похабно ругаться. Слышала в жизни и более зловредные крики, но эти почему- то ощутила как оскорбление человеческого достоинства. Почему она должна все это выслушивать? Почему должна жить среди животных, нецивилизованных особей в особо больших количествах? Кроме того, безумные крики более всего развращают молодежь, которые думают, что так и надо. Теряется норма человеческого общежития. Она накручивала себя, одновременно борясь с гневом. Достичала до десяти и набрала телефон милиции. Дежурный отозвался. Она назвала себя, сказала адрес, сказала, что под окнами диким криком исходит пьяный, нарушая тем самым общественный порядок в позднее время. Впрочем, пьяный он или нет, ее не касается, он горланит песни, ругается, ей это надоело. Это оскорбляет ее, отвратительно влияет на нравы людей вокруг. Нигде за границей такое и представить себе невозможно. Разве что в самых криминальных районах Бруклина, а у нас , наоборот, нет места, где такое не было возможно. Слишком часто представляя, как в страшном сне, что она действительно звонит в милицию, она представляла как занятые борьбой с преступностью люди пошлют ее много раз и по разным поводам. Этого не произошло. Дежурный ее выслушал, аккуратно записал адрес, сказал, что все машины сейчас на вызовах, но как только первая же освободится, он пришлет ее, а потом перезвонит, чтобы узнать, тихо ли и сказать, какие меры приняты к нарушителю. Издевался ли он над ней, она не поняла. Во всяком случае, иронии в голосе не услышала, как ни старалась. Если он такой высококлассный циник и иронист, тоже уже неплохо. Положив трубку, оценила свое состояние как оборванную тревогу. Не рассеянную, а именно оборванную, до замирания сердца. Теперь она прислушивалась, боясь, что орущий матом негодяй уйдет, и она будет выглядеть психически неуравновешенной лгуньей, паникершей, неврастеничкой. "Пожар, пожар! " -  как в притче Толстого из "Родной речи". Но вопли во дворе не прекращались, и она уже даже испытывала по этому поводу радость. Гнусное создание человек, чувствовала, что не надо даже встревать ни по какому поводу. Саму себя начинаешь не уважать. Постаралась, как обычно, отдать отчет в собственной натуре, но ничего, кроме штампа "старая дева" в голову не лезло. В прошлом году купила себе путевку в Анталию и пролежала обе недели на лежаке рядом с лазурным бассейном, а справа на лежаке все две недели лежала немка в толстых очках (молчала, но читала немецкую книгу -  поэтому немка) -  бледная, дряблая, невозмутимая, все это несмотря на дикую сорокоградусную жару, визжащих детей, оглушительную музыку и желание персонала создать "культурный комфорт" вроде турецких танцев с музыкой и выступления синхронных пловчих из Мариуполя, как она выяснила. И вот глядя на эту среднеевропейскую служащую, устойчивую в своей прайвиси ко всяким колебаниям, она поняла, что мечтает быть такой же. Да, может, и уже такая, но во враждебном окружении. И на самом деле ей достаточно просто быть такой, ничего больше. Уже этим она оправдывает смыслом свое существование. Потому что здесь таких нет, они не проявлены как должны бы. И всякий другой смысл, вроде, например, чтения книжек или даже писания их -  не чрезмерен, но избыточен, да, избыточен, правильное слово. В образе было бы написать что- то улетно- детективное. Старой деве как бы положено оторваться по полной программе. А еще лучше, не написать, а прожить. Любовно- криминальное воплощение логики в жизнь. "Imitatio Aristotelevi" с методичным уничтожением мешающих воплощению человеческой идеи соседей по лестничной клетке и коммунальному житью- бытью. Можно подумать.

                                     105.

Пока доехал до места, успел все проклясть. Попал в две совершенно глухие пробки. Москва все больше выходит за всякие разумные пределы езды по ней. Наконец при подъезде к набережной приткнул машину в каком- то перелуке, даже не посмотрев толком его название, так был разгорячен. И пошел, что называется, куда глаза глядят. Ну не терпел он эту жизнь, эти машины. . . Хорошо хоть предварительный подбор натуры не предполагает идиотской сосредоточенности, даже наоборот. Солнышко, пока шел по набережной, так ласково пригревало лицо, что даже закрыл глаза. Когда не видишь, еще лучше. Что за город -  Марсель, Страсбург, Питер, Берлин? . . Угадай с трех раз. Не помню, ддяя, и не хочу вспоминать. Несколько дней праздников, которые милые сограждане посвятили тому, что убрались из города на дачи сажать картошку в преддверии роста доллара и голода, привели к тому, что он совсем распустился и напрочь забыл об окружающем. Закрыл в доме двери, выбросил ключ, погрузился в заранее накупленные альбомы, в диски с записями Баха и Моцарта, в Пруста наконец. Почему бы, право, не начать чтение полных собраний сочинений классиков с самого первого тома? А то говоришь себе, что руки никак не доходят, а времени между тем остается все меньше, уже почти не осталось. То есть самое время и есть. Не заметить как переходишь в иное, надеясь, что в газообразное состояние. Вот и сейчас, небось, идет не на самом деле, а там, на странице, где все мы должны быть, пока случай и катаклизм не сотрут запись в компьютере. Но пока еще бьется курсор в груди, есть шанс. Не заметил даже как повалил снег. Только сейчас обратил внимание как четко здесь выдержана графика зимы. Поглядите только на эту исполненную печали и достоинства гризайль. А еще говорят, что у нас нет эстетики. Есть и еще какая, потусторонняя. Умный человек еще при жизни начинает поиски утраченного времени, а не как все -  посмертно. Важно сейчас уловить эту отклеивающуюся от основы картинку. И сам бесплотен и не мешаешь. Он спустился к пристани и, увидев подплывающий пароходик, купил себе билет и, когда тот причалил, прошел на палубу. Народу было немного. Девушки, даже хорошенькие, как оказалось, на том свете не интересуют. Внутренний покой дороже, и не о том ли все мировое искусство, чтобы, вдумываясь в сотворяемый из себя, наподобие адамова ребра, идеал, быть вместе с ним одним изгнанным из рая, обходясь без весьма приблизительных женщин? С носа дул сильный холодный ветер, и он пройдя пешком автобусную остановку, оказался перед знаменитым домом на углу улицы с эркером, украшенным фигурками святых апостолов Павла и Петра. Под фонарем, казалось, снежинки летали много гуще, чем в темноте. Женщина стояла у окна, глядя вниз, и как будто ждала именно его. Приподняв шляпу, он слегка поклонился, выразив ей свое почтение, и поспешно пошел дальше, все менее отдавая себе отчет, где находится, что и было самым приятным.

                                     106.

Землю, как ей и положено, покрывал Океан. Посреди Океана, как и положено психоанализом, был маленький остров. На острове, так получилось, жила она. Только солнце, только ночь и никаких надежд. Или одежд. . . -  где оговорка по Фрейду? Голенькая перед солнцем, как раз потому, что любила невидимое. Тех, кого любила, видеть было необязательно. Вон их полная библиотека. Видны были другие, такие, как она, а те являлись, чтобы доказать мгновение, что существуют, а уж любить по- настоящему можно только исчезнувших. Невидимые окружали ее, голенькую, перед солнцем. Так устроен мир. Такая, одним словом, космогония. Узнать о невидимых можно было, как уже сказано, из книг. А также из памяти и ощущений прислушивания к себе. Потому что эти невидимые управляли каждым ее шагом. Неважно как, но управляли.

Океан, окружавший остров, можно было, в принципе, пересечь. Причем, быстро, чуть ли не в мгновение ока. Она натягивала веко, как будто под него попала ресничка, а на самом деле, что понять, что это такое -  око. Какое око? Так вот Океан можно было пересечь, но это было нечестно по отношению к нему, потому что сначала надо было его узнать. Прочитать всякие книги, вообразить, придумать внутреннюю его жизнь, населяющие его народы, виды, племена рыб, змей, уродов, сплющенных давлением и счастьем его утробы, из которой и она вышла. Теперь, она чувствовала, ее любили. Любили всю и каждой частицей, которую она дарила в ответ. Женщина любит общим ощущением, не чем- то частным, а всем вместе -  и тем, что в тебе внутри, и губами поцелуя, и ладонями, обвившими грудь, прижатым к животу животом, и бедрами. Не надо только спешить, ладно? Почему люди всегда так спешат, не понимая, что надо просто -  быть? А встреченного и любимого воспринимаешь так:  сможешь ты его любить, когда он исчезнет? Если сможешь, тогда ты любишь его, пока он здесь, пока не исчез. Это здорово. Он есть. А потом он исчезал, как автор вновь написанных книг в неизведанном запутанном лабиринте всех книг на свете, которые пересекаются ходами, а ты скрываешься в нем от докучных преследователей, которых никогда не сможешь любить, и потому они должны исчезнуть. Хотя, казалось, что исчезает она. Нет, она вот, голая под солнцем, на острове в океане, а их- то как раз и нет. И стихи с детства учила с той же целью -  говоришь их, как молитву, чужие и пропадают без следа, правда, не пробовали? Единственное что, не хватает собственных слов, чтобы правильно сказать, что думаешь. Косноязычна и глупа, вот что хуже всего, когда самой себе не соответствуешь. Жаловалась на это молодым людям, осаждавшим ее, а они не понимали, оказываясь пусть и не чужими, но и не своими, как должны были. Что с ними делать, она же видела, что они даже толком не понимают, о чем она говорит. Ей было жалко их молодую любовную энергию. Она тогда предлагала им взять у них в ротик. Отсасывала, лаская рукой яички и особенно любя момент, когда он напрягался и, изогнувшись, начинал извергаться ей в рот, исходя толчками в промежности, которую она в тот момент чувствовала, и даже самой как будто хотелось описаться.

107.

Ее любовь к загадкам и выдумкам делало совместную жизнь веселым сумасшедшим домом. Даже чай попить, когда она уходила, было проблемой. Он знал, что сортов у нее не счесть, но каждый припрятан непонятно где. И не из жадности, едрен корень, а из нелепой склонности к тотальной игре и детективу. Тоже мне Агата Кристи, лучше бы книжки, действительно, писала. Он огляделся. Фотография ее взрослого уже сына, снятого на фоне заходящего солнца так, что вокруг коротко стриженной головы светилось нечто вроде нимба, было явной наводкой. Непонятно, на что именно. Все в ее комнате и вообще в квартире имело тайный смысл, а часто и прямой умысел. Особенно в сортире, где всякий раз он не знал, то ли он смоет, то ли его смоет. Шутка. На самом деле она считала, что вещи должны перекликаться друг с другом, создавая единую ауру, в которой нельзя расслабляться. Иначе дом превращается в помойку. Но свои головоломки она доводила до крайности. Расстановка книг на любимой полке или стульев вокруг стола могла относиться к чему угодно. Одеваясь, он спрашивал, где его галстук. "А ты видел сегодняшнюю телепрограмму? " -  "Зачем? " -  "Посмотри". -  На одном из каналов он находил какой- то безумный фильм "Галстук в ящике из под пива". Как она успевала держать все это в голове, перетасовывать каждый день кучу мелочей -  уму непостижимо! Она таинственно улыбалась. Наверное, как настоящий мастер ловушек и подстав, выбирала лишь главные узлы, но ему- то казалось, что он, бедный, обложен со всех сторон. В постели она была так себе, но этот ее дар бытовой интриги завораживал его несказанно. Больше всего, он боялся начать вдруг отыскивать приметы того, что его выгоняют. Все остальное было сплошной забавой, хотя и связанной с бытовыми неудобствами. Например, она любила выстраивать длинные цепочки наводящих примет. Допустим, ты уже можешь разгадать, что значит отогнутый край скатерти:  вещий сон. Какой? Библия была заложена на сны Иосифа в книге Бытия, но можно было переходить сразу к одноименному роману Томаса Манна, где лежала записка, указывавшая на страницу и строку в книге. Но и там оказывался всего лишь отсыл к одному из томов недавно купленного К. - Г. Юнга, весьма активно участвовавшего в последних играх. Все эти развлечения обычно происходили по вечерам, пока он не начинал клевать носом. Нет ничего замечательней чтения мыслей великого человека, повторяла она вслед за классиком, имея в виду себя и свои мысли. Но тут была и прямая польза. Расслабишься, не поймешь что к чему, сядешь на стул, а он под тобой развалится. Пойдешь его выбрасывать на помойку прямо в домашних тапочках и угодишь в свежеразлитый перед подъездом цемент. Станешь, матерясь, отмывать ногу, ошпаришься кипятком, вдруг хлынувшим из обычно индифферентного крана. А ведь обо всем можно было догадаться по заботливо рассыпанным предупреждениям. Поневоле задумаешься, прежде чем включать электрический чайник.

Она уехала в командировку, как всегда хорошо подготовившись. О том, чтобы привести кого- то в ее отсутствие он и мечтать не мог. Нашей армии такую бы систему ПВО. . . Поскольку он расслабился и не смог определить шифр холодильника, пришлось лечь спать голодным. Оставалась некоторая надежда на сон, который она пошлет ему, чтобы подбодрить и дать задание на завтра. К несчастью, и сон остается засекреченным, -  будильник путает карты. За стеной трижды играют начало С- durного концерта Баха. Наверняка она попросила Эллу наиграть его, а он, мол, сам поймет. Ничего он не собирался понимать! Сидел себе за столом, глядя как ветер шевелит занавеской на приоткрытом окне. Главное, что у нее, как у Господа Бога нет ни злой, ни какой другой цели -  какого- нибудь трупа в колодце или мальтийского сокола. Все просто так. Хотя и он, конечно, не Хэмфри Богарт. Все- таки она что- то имела в виду помимо очередного объяснения в любви.

                                    108.

На заседание фашистов его сводил приятель, знавший его интерес к подобным сюжетам. Сам приятель от души потешался происходящим. Худенький невысокий фюрер, немного напоминавший свой образчик, возжигал в собравшихся юношах огонь возрождения великой России. То, что пишется во множестве фашистских и черносотенных листков, но своими словами. И это правильно. Читать умеют не все, и заразительное упоение действовало сильнее смысла. Вся эта прежняя комсомолия была, выходит, не так просто. А вождёк еще и впадал в восторг и истерику, был достаточно образован, быстро и дешево выбирал неожиданные, врезающиеся в душу слова. За такими будущее. Тем более, пока ехал в Столешников, и видел эту безысходную московскую серость, лежавшую на всем, несмотря ни на какие реформы, понял, что усугубление ее в ближайшем будущем может быть самое неожиданное. Хотя бы и такое.

Комната, где проходило собрание, была небольшая, скучная, на пятом этаже, с которого отлично был виден новый отель "Мариотт", в котором он был недавно на пьяном и бессмысленном торжестве какой- то как бы американской  компьютерной фирмы. Среди прочих, ею был пригрет и бывший гекачепист и премьер Павлов, менявший народу сотенные купюры. Похабство в "Мариотте" отлично дополнялось провозглашаемой здесь и сейчас идеей русского порядка. Калька с немецкого ordnung'а представлялась гораздо зловещее своего оригинала. У молоденьких прыщавый парней дух захватывало от планов отвоевания Сибири и крупных городов у китайцев, евреев и немцев вкупе со всякими азерами. Слушатели явно не скучали. Действительно, звучало вдохновляюще как будет создана русская элита, не пьющая в отличие от совращенных евреями отцов водку, а будут нести перед всем миром бремя "православного белого человека". Девушки разносили коржики и медовуху, оратор, которому было, наверное, лет под тридцать, говорил, что лучшие ученые уже очищают наш язык и мировидение от западного разврата и логических заморочек, не свойственных православному Богу. И еще что- то о чистой славянской эмоциональности, которой нужны особые -  певучие! -  способы выражения. Странно, он соглашался со многим, что тот говорил, хотя от общего духа у него все больше начинала болеть голова, и он положил терпеть, сколько сможет физически, не более того. Кто- то задал обычный вопрос о протоколах сионских мудрецов. "Они нам известны, -  энергично замахал тот рукой, -  а, стало быть, теперь мы можем упреждать их удары. Хотя делаем это недостаточно. А еще противопоставить им собственные секретные протоколы, свои планы. Это как в шахматах. Недостаточно проведать план противника, надо опрокинуть его своими ударами. Для этого и нужна элита, нужны вы! Сначала будем использовать в своих целях тех, кто стоит у власти. А потом придем к власти сами. Евреи и примкнувшие к ним люди власти обречены из- за своей жадности. Россия нужна им только как объект выгоды. Но тут их слабость. Они сожрут сами себя, а Россия только станет сильнее, когда упьется их поганой кровью! " Только еще не хватало кричать в конце "Хайль! " Он сидел у двери и потому, не дожидаясь конца и неформального общения молодых партийцев, поспешил покинуть собрание и вдохнуть свежего воздуха. Приятель заранее сказал, что останется до конца.

                                     109.

Жизнь воспитывает у своих приверженцев ненормативную логику. Одно время он шел на поводу этого, исходя парадоксами. Потом притих в диссидентстве достаточного основания. Наступил себе на горло и придушил. Мы по- дилетантски формулируем слишком много претензий сразу. Достаточно одной. Скажем, несоответствие всего вокруг тому, что написано в книгах. Куда больше. Довольно, чтобы озвереть, решив для себя все. Книги ведь не предавали и имели будущее. В отличие от своих оппонентов. Так он утверждал, мрачно и хорошо, привлекая сторонников.

Будущие историки назвали его сверстников "поколением ухода". Те, кто разбогател, скупал землю в заброшенных деревнях, обносил ее по возможности стеной, начинал копать подземные ходы, склады, убежища. Он сам исполнил несколько типовых архитектурных проектов таких разнообразных катакомб. Потом вошел в большое доверие к одному из нуворишей и уговорил создавать тайную культурную столицу на случай будущих потрясений.

Оказалось, что в таком ключе действовали многие. Видно, чисто по- животному стремясь поглубже закопаться в матушку- землю. Он заложил мощные информационные базы, связанные с тайными соратниками во многих странах мира. Причем, они сами его находили. Не мог отказать себе в удовольствии создания больших библиотек:  когда живешь в земле, понимаешь, что электроника откажет. Привлек лучших писателей, изнывавших от безденежья, к журналу "Лабиринты литературы", посвященному созданию параллельной реальности. Она была тиха и занимательна как сама душевная жизнь. Бродили сны, герои мифов, создатели романов среди собственных и чужих персонажей, мысли, суждения и их совокупный бред. Игра стояла тех свеч, за которые выдавала себя в окружающем глухом мраке. Была неисчерпаема и абсурдна как Бог и человек, которым издевательски посвящалась.

Теперь он был счастлив, занят сутки напролет, отвлекаясь только на еду и сон. Неважно, боялся ли он людей, стеснялся ли реального общения с ними, заменяя его доверительным тоном внутренней письменной речи. Сейчас он делал то, к чему был предназначен самой эволюцией. Читали его прадеды и деды, читали, несмотря на все катаклизмы, родители. Вили веревочку, добавляя тома к своим фундаментальным собраниям, теряя их во время войн, репрессий и эвакуации, начиная сызнова -  чисто животным, паучьим, физиологическим образом. Такой же точно была и потребность спрятаться глубоко под землю, чтоб не достали. Нередко он воображал себя натуральным червем, не только книжным. Какое у червя общество? В лучшем случае, таких же червей, оживающих в вечерней прохладе, под дождем, в соблазнении малых сих разными фруктами. Тогда же, в застой, свел знакомства не только с книжными жучками, но и с алкашами из местной пивной, покупая при случае новенькую саперную лопатку, делясь методами обработки стен траншеи, и какая почва подходит лучше для фронтовой в ней жизни.

Ведя дневник ментальной жути, он поражался не столько неточным, сколько лишним своим словам. Все можно было свести к простому и неизбежному. Деваться некуда. Организм может только продуцировать слова. Слова должны быть точными. Он никуда не ходил, поэтому перемена жизни в годы реформ и распада его лишь укрепила в себе, а не рассеяла как позорное большинство остальных. Работая на создание виртуальной российской столицы, выкапывал и собственные убежища. На всякий случай. И не ошибся. Впрочем, делал это не сознательно. Его внутренний и внешний миры разбегались друг от друга с правильностью взорванной Вселенной. Распад склеивался словами. И чем больше и правильней были слова, тем больше требовалось распада. Так действовал и Господь, чего уж теперь скрывать. По утрам не собирал диван, просто накрывал его пледом и переходил к компьютеру. Даже перемены в погоде почти не интересовали, отзываясь лишь воем боли суставов. Оставалось вывернуться так, чтобы все эти слова превратились в единое Слово. И найти червицу, дабы продолжить род.

                                     110.

Ей нравилось смотреть как сосредоточенно он пробует мир вокруг себя. Как человек, решивший окунуться в ледяную воду. Особенно ледяную по сравнению с застывшей точкой кипения в нем самом. Его сдержанные манеры были формой, в которую он отлил свое внутреннее беспокойство. Ей казалось, она чувствует как он напряженно вибрирует, притягивая все новую информацию извне и метафоры. Они выпили чаю, после чего она разделась, чтобы показать ему все, что было дано ей от природы и чем он мог теперь полностью располагать для своих опытов. Нежную округлую попку с оставшейся от лета полоской трусиков. Аккуратные острые грудки с розовыми сосками. Мохнатая шубка внизу живота, в которой, когда, поколебавшись, она раздвинула ноги, обнаружилась щель для входа. Они понимали, что доступность была кажущейся. Она не помнила, кто это сказал, что женщина нужна мужчине лишь для того, чтобы видеть то единственное в мире любимое чудовище, которое он из себя представляет. Она теперь и чувствовала себя тем странным нагим зеркалом, в котором он отражался. Нежность, желание, радость, жалость, любовь -  все это было не совсем то, что надо. Таинство было слишком велико, чтобы знать как им себя вести. Так было, наверное, первым людям. Еще немного, и он навсегда остался бы внутри себя. Она вытащила его наружу, но совершенно неочевидно, что ему надо тут же входить в нее.

Ему нравилось слушать, как она рассуждает. Возможно, она так напрягалась, чтобы отвадить его от коитуса, неважно. От обычной женской болтливости он отключался, а тут, наоборот, ее слова вводили его в разумение. Они были совсем другие, чем у него, он не мог их ни повторить, ни записать, но рядом с ними и его мысли получали убедительность. Он удивлялся, как это ему удалось перешагнуть пропасть, отделяющую от других людей. Имел в виду не простое дружеское расположение, но полное проникновение друг в друга. Наверное, только с женщиной это и возможно. За окном дождь переходил в снег и обратно. Когда выходило солнце, не было сил от авитаминоза и малокровия. Когда тишина и бессилие, кажется, что до вечности рукой подать. Поэтому здесь в России, что спать вечным сном, что жить вечной жизнью -  одно и то же. Снаружи чиновники брали взятки деньгами и душами, мягко выстилая собой дорогу в никуда. Надо было жить отдельно или ходить той же дорогой, что они, отстраненно описывая все простыми словами. Но где взять столько терпения. Давно, в прошлой жизни он и из семьи ушел только потому, что дети непрерывно смотрели телевизор. Как общаться с людьми, которые смотрят все подряд? Как общаться с ними -  букой разума со скорбно поджатыми губами? Уехал, куда глаза глядят. Снимал квартиру, чуть с тоски не умер, пока случайно не встретил ее.

Она не слишком печалилась, видя неудачу в признании его писаний и опытов другими людьми. Глупо и непоследовательно, отстранившись от людей, ждать их признания. Знак отличия уже быть непохожим на других. Он выражал важнейшее, а все было сковано внешними формами, представляло собой имитации и муляжи. Воспитанных людей уже тошнило от этого заплесневелого хамства, отмороженной глупости и заштампованного прикида. Редкие его опубликованные статьи она вырезала и выучивала наизусть. Не специально, конечно, они просто входили в нее как нечто родное и самое важное. И некоторые из тех, с кем встречалась, говорили, что помнят их и год, и два года спустя. Такое с ней бывало:  вчера перед уходом стелила ему постель, пока он был в ванной, и плакала. То ли от нежности к нему, то ли от умиления, то ли от счастья, которое ей досталось неизвестно за что. Мыла посуду -  то же самое. Готовила оладьи из кабачка, залежавшегося в холодильнике -  опять. Даже ушла, оставив ему только письмо на столе, потому что знала, что он не любит такую расслабленность с ее стороны. Написала, что он и она -  представители маленького народца, единственные носители своего языка, и ни о чем, кроме литературы на этом языке, которую он создает, беспокоиться не надо.

                                   111.

Пытаясь найти мир, в котором мог бы жить, понял, что этот мир -  любовь. Оставим пока запредельное. Начнем с простого -  с желания. Прекрасный мир, где все хотят друг друга, радуются, отдаются и обладают друг другом -  где- то рядом, хотя, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, непонятно где. Люди, которых он видел, не производили впечатления принадлежащих к нему. Были еще вменяемые свидетели вроде Пушкина, к экспертным оценкам которых стоило прислушаться. Большинство сюжетов с интригой ухаживанья и любовного домогательства поражали убожеством. Иногда он и сам разглядывал корешок, через который, по идее, должна была транслироваться энергия и размышлял, не оторвать ли его к чертям собачьим, подобно какому- нибудь Оригену, в знак протеста против гнусных эксцессов, им инициируемых? Достаточно наслушался о случаях во время войны или в так называемой мирной жизни, с души воротит. Допустим, что он лично -  другой, хотя уверен, что такой же. Допустим, что это грех, подобный самоубийству, а, возможно, и больший из- за причастности к нему чужих -  не возникших по поводу оскопления -  душ. Темна вода, не будем вдаваться. Но даже, проникшись этой энергией, в любой момент можешь быть кем- то от нее отключен. Моментально направление мыслей меняется, ты не понимаешь, за чем это только что так яростно гонялся, чего алкал? Ладно, оставим и это на потом. Сейчас ты -  внутри. Попробуй исчерти силовые линии этой любовной ойкумены, включи звук, стих, свет, передай запах в раздутых ноздрях.

Он только поэтому и согласился встретиться с ней на одной из этих ужасных московских улиц. Сколько мог отказывался, объясняя, что и на работу- то ходил с трудом и потому, может быть, и уволился. Она предлагала поехать куда- нибудь. Куда? Он только отмахивался. Все равно что сидеть вдвоем в тесной пыльносолнечной квартире, наталкиваясь друг на друга, а потом еще спорить, исходя в истерике, кому выбрасывать мусор в ведре. А тут он был счастлив видеть ее, переходящей Арбатскую площадь. Идет из метро наискось, волосы развеваются по ветру, протягивает руку -  иди, не отставай -  и неуловимый притягательный свет ее целки, ее существа. Следующий кадр:  они в Доме архитектора на каком- то празднестве. Толпа знакомых, сутолока у разливаемого вина, у пирожков с яблоками, бывший посол в Израиле с обвисшей, как у пеликана, кожей под подбородком сидит на кожаном диванчике у лестницы и жадно ест. Они то ли взбегают наверх в зал, то ли сбегают в ресторан. Она говорит то же самое:  настолько чувствовала себя с детства одинокой, что это чудо, что они вдруг встретились. Как он отличил ее, глупую куклу, среди всех? Тут наверняка какая- то ошибка, и он разочаруется в ней. Чего она больше всего боится.

Она понимала, что ему по его работе нужно, наверное, как можно больше сюжетов и все время старалась что- нибудь придумать. При этом так изловчиться, чтобы это не было ему в тягость. Пожилому художнику все в тягость, что не ложится в душу. Она стала захаживать в небольшую аптеку рядом с работой, где одна и та девушка и продавала лекарства и выдавала порнофильмы из имеющегося тут же отдела. Советуя как отделить жесткое порно от мягкого и чем отличается садо- мазо от группешника натуралов. Очень интересно. Причем, девушка, действительно, была знающей, что выяснилось, когда они случайно разговорились об алхимии, и она вдруг и тут сделала очень тонкие замечания. В другой раз повела его в ночной клуб, открывшийся как раз рядом с его домом. Сам бы он, конечно, никогда туда не выбрался. Молоденькая студентка из горного, как они позже выяснили, танцевала, постепенно лишаясь одежд, вокруг, как теперь принято в подобных заведениях, блестящего металлического штыря. Очень хорошенькая, особенно в обнаженном виде, никакой вульгарности, с фигурно выбритым лобочком. Они пригласили ее после танца за свой стол, она сказала, что они тут единственные нормальные люди. Рожи вокруг, действительно, были на редкость странные. Она не могла понять, кто это -  провинциальные бизнесмены из бывшей партноменклатуры? Лет за пятьдесят, обрюзгшие, свиные глазки, подзывали к себе девочку, давали деньги, чуть ли пальцы в нее не совали. Она даже спросила девочку, как она может тут танцевать, явно ведь она очень талантлива? Та сказала, что вначале было совсем жутко, а теперь более- менее привыкла, старается воспринимать это как работу, без эмоций.

Однажды поехали за город к ее знакомым на дачу. Поразило, что на станции, прямо под расписанием лежал мертвый бомж -  в страшных ботинках, желтый, восковой. Кто- то сказал, что он здесь уже с раннего утра лежит, а ни милиция, ни труповозка никак не заберут. Они молчали до самого дома. Она волновалась, как он воспримет ее друзей, но он был совершенно мил, беседовал с хозяйкой, потом тихо- мирно пил вино, отказавшись, впрочем, от водки. Произнес тост. И даже не мешал кому- то за ней ухаживать, потом совершенно об этом не вспоминая. Ей нравилось, что несмотря на это, он производил впечатление совершенно отдельного от всех существа. Как, впрочем, и было

                                  112.

 Иногда ей казалось, перед ней бесконечная степь, в которой можно потеряться, настолько нет ни начала, ни конца. Тогда она включала телевизор, который периодически собиралась выбросить, нажимала на первый попавшийся канал и смотрела все, что ей показывали. На самом деле это было страшнее всего, что можно специально придумать. Страшнее только новости по "Эху Москвы", которые она могла вдруг включить, готовя еду. Страшны не сами по себе, а полной чуждостью действительной жизни, которую она в себе знала и чувствовала. Жуткий несуществующий мир, который ей навязывали. Какие- то фигуристы, гонщики, проститутки, писатели, не написавшие книг, комментаторы, превратившиеся в собственное изображение на экране. Мелкие идиоты делали из нее дуру, которая должна во все это поверить. Не живи она полжизни при коммунистах могла бы и поверить, приходило ей в голову, а так еще посмотрим, кто кого. После часа телевизора или радио ездить в библиотеку, всю в запахах пыльных книг, душную днем в обед, уютно- электрическую по вечерам, было одно удовольствие. Когда- то в молодости ей казалось, что она в конце концов так и засохнет между страниц в качестве послания какому- нибудь невнимательному к ее участи читателю той же книги. Разве книжный червь не мечтает стать закладкой, которую носит в своем ранце? Погрузиться в океан написанного и выплыть кратким и точным комментарием. Любое слово отзывается всеми сказанными до него. И ты различаешь оттенки этой несказанной неземной гаммы звучания. Когда- нибудь, казалось ей, она сможет это передать. Как там говорили древние. . . -  "Katarsis. Matesis. Praxis". С ударением на первых слогах. Очиститься. Научиться. Действовать. Никому вокруг, конечно, ничего не нужно. То, что она приносила в редакции, печатали с дикими исправлениями, "чтобы читателю было понятно". Как будто редактор точно знал, что читатель еще дурее его. То же, на что приходили восторженные отклики прочитавших, было сущими пустяками, которые даже редакционные уроды считали возможным пропустить, настолько это безобидно и ни о чем. Тут в СМИ очередной тупик. Общему разврату становилось все труднее противостоять. Разве что по вечерам за книгами. Среди любимых мыслителей, поддерживавших ее. Когда все рухнуло, она испытала чуть ли не удовлетворение. И, даже отдав себе в этом отчет, не испытала стыда. Нелепо было наблюдать людей, уверенных в своем будущем. Теперь все приняло привычный душе облик меланхолической руины. Как там говорил Саша Генис, когда узнал, что с ним расторгнут контракт? "Сарай сгорел, и стала видна луна". Так и теперь стало гораздо больше погоды, хоть и дурной. Больше окна перед глазами, а в окне погода в обнимку со временем. Ожидание неприятного будущего самой своей центробежной силой утыкает тебя в саму себя. Пустой электричкой, от детского запаха которой успела отвыкнуть за зиму, добралась до родительской дачи, которую даже через столько лет после смерти их не могла назвать своей и обнаружила, что дверь сломана, изнутри нагажено и вынесено все, что только можно.

                                               113.

Несколько лет назад он купил по случаю заброшенный участок земли и попытался выкопать там хоть какое- то прибежище от мира сего. Даже почти спонсора уже нашел, вдохновленного рассказом о внедрении в мать- сыру- землю путем копания всяких ходов. Все пригодилось. Когда в дом напротив стали стрелять из гранатомета, он понял, что время пришло. Взял еду, вещички и сделал ноги, несмотря на то, что в лесу еще кое- где лежал снег. Соседей не наблюдалось, было тихо. Когда- то он купил у них по дешевке строительный вагончик, чтобы, загородившись им, вести основные подземные работы. Кроме того, ничего не было видно из- за деревьев, он проверял. Но теперь вагончик пригодился и сам по себе. Он не стал спускаться в хорошо замаскированный подвал, которым пока все планы и ограничились, а достал оттуда отсыревшие вещи и книги и разложил всюду, чтобы проветрились. В баллоне оставалось еще немного газа, и он разогрел чайник с местной водой, которая, как ее ни спускай, все подванивает ржавой железякой. Заодно погрел руки, а то зябко еще. Отодвинув в сторону занавеску, смотрел на сосны, на начинающий зеленеть кустарник, слушал отчетливый ветер в деревьях и отдельное чириканье птиц. А где- то там и небо, которое человек может достичь, только спустившись в землю, и желательно еще при жизни. Подумал о том, что сейчас, небось, по всей России лежат заброшенные в разной степени готовности крепостные начинания. Мы в своей истории не пережили феодальную замкнутость, и теперь каждый стремится к ней на свой страх и риск с настойчивостью неизжитого невроза. Ни с того, ни с сего вдруг вспомнил свою подругу давних дней, как она там, преуспевает ли, будет ли по- прежнему рада бедным его разговорам? Даже интересно. С чего это он вспомнил? С уходом суеты и страхов приходят неожиданные мысли. Посидел еще немного, однако, ночи ждать не стал, запер вагончик, решил завтра с утра вернуться и уже тогда взяться за задуманное. з дома сразу позвонил ей. Немного через силу, как в первый раз, когда прорываешь плеву одиночества. Подошел брат, сказал, что ее нет. Она вообще переехала на другую квартиру. Он даст ее новый телефон, но сейчас ее там нет. Он даст еще один телефон, где она может быть, но, скорее всего, ее и там не будет. Вечером она обещала забежать сюда, так что имеет смысл попробовать снова позвонить, но если она и будет, то на очень короткое время. Вообще застать ее где- либо практически невозможно. Очень обстоятельный юноша, как и всегда. Непонятно, узнал он его или нет. Он продиктовал свой адрес, телефон, сказал, что будет ждать сегодня или ее лично, или звонка. Положил трубку, вытер пыль, прибрал книги, лежавшие не на месте. Записал несколько важных мыслей типа того, что жизнь есть бесконтрольное размножение иллюзий, что чередование людей и одиночества сродни вдоху и выдоху, нельзя жить чем- то одним, но придется. И главная находка:  заснул сам, а проснулся совестью. Подобные мысли сродни сну, -  потом не можешь понять, чем же восторгался. Короче, она не позвонила. Он решил уехать рано утром.

                                     114.

Говорили, что он умер, и это его устраивало. Всегда боялся, что близких чересчур расстроит его вид в гробу. Для детей это вообще травма. Жена непонятно, как все это переживет. С одной стороны, поучительность смены поколений, непрерывность бытия и все прочее. С другой стороны, сам он не хотел бы принимать в этом участие. Деликатность слонов и дикарей, уходящих в преддверии кончины неизвестно куда, была ему более по душе. Решил, что если будет в силах, то постарается до смертного одра, морга и плача близких дела не доводить. Сгинуть заранее. Пропал и пропал. Финал истории открыт, остается какая- то надежда и эстетически его это больше устраивало. Но одно дело, конечно, планы и разговоры, а то как нечаянно все здорово получилось, это просто везение, уникальный случай. Может, он и умер, он не знал, не вникал. Главное, что не оставил улик в виде тела, брошенного на съедение скорби. А в самоощущении это мало что изменило. Последнее время действительно было тошно, он выбился из колеи, не мог сосредоточиться, все кругом померкло, и куда бы он ни дергался, все было одно и то же. Тетка- академик уже зондировала почву насчет приличной психиатрички. Он много размышлял о том, что телесное присутствие поэта как бы опровергает его наличие, вспомните Шекспира да и вообще. А насчет дурдома все уже сказал в свое время Пушкин. "Не дай мне Бог. . . " Но бежать- то некуда. Даже мычать трудно, не то что разговаривать. Ловишь ниточку, чтобы зацепиться, а она не держит. Сложение слов вдруг стало трудом и чрезмерным. Внутри ты осыпался, а снаружи тебя еще воспринимают как прежде. Организм на всякий случай форсирует безумие. Готов отвернуться к стене и умереть Ван- Гогом. Ты -  ни там и ни там. Нигде. Выбрать бы еще нигде, где нету людей, тебя оценивающих, и все будет совсем замечательно. В дурдоме, подозреваю, таких более, чем достаточно. И снова:  быть поэтом это быть нигде. Чистое зрение, не принадлежащее человеку. Чистый слух как последствие внутренней речи. Дверца крематория открывается в тихий неурочный час, устроенный тебе по глубокому блату, сглатывает тебя, и ты проваливаешься в бесконечно малую пустоту. Люди, задремавшие на солнышке, в метро и перед телевизором, даже не заметили мгновенной паузы. Картинка поехала дальше, птица не успела упасть на землю, сердце замерло, компьютер завис и перенастроился. Он поразился величию замысла. Умереть, стать другим человеком; то ли воскреснуть, то ли доживать. Главное, не перепутать кончину с изменой. Никого не обидеть, умереть по- настоящему. Кому под силу проверка таких решений? Говорят, он уедет заграницу. Зачем, если он уже заграницей? Говорят, для лучшей продажи его книги. Посмотрит Венецию, сам станет персонажем, пусть, мол, его не беспокоят такие пустяки. Он открыл дверь. Это она принесла ему еды. Извинилась, что спешит, должна еще встретиться с мужем. Положила в сумочку его записи, спросила, не хочет ли чего- нибудь особенного. Подумав, сунул ей список книг. Только если ей не тяжело. Даже не стал смотреть в окно, как переходит улицу.

       115.

В то утро не выдержала. Началось с пустяков. Дочь не хотела убрать постель, сидела, нечесанная, с вытаращенными глазами у телевизора, ни на одно ее замечание не реагировала. Такое с ней случалось. Будто в ребенка вселяется бес и непонятно, что делать. Она выключила телевизор. Дочь молча включила снова. Она опять выключила. Та опять включила. Она не выдержала и стала орать. Дочь пожала плечами и пошла к себе в комнату. Там стала куда- то собираться и не нашла ничего лучше, чем надеть ее платье и новые туфли. Это ее прошибло до самой матки, как говорила в таких случаях университетская подруга Марина. Передернуло, и она стала орать как никогда не орала, и тут же дочка стала орать в ответ, наливаясь обидой, слезами, сморщенным обезьянним лбом -  всем, что она в ней терпеть не могла. Бред, ужас, невыносимо. Наверное, она была неправа, что не выдержала и влепила ей оплеуху, но это уже потом понимаешь, что не надо, а тут просто не владеешь уже собой. Дочь заорала, что она никогда ее не любила, что она им всем чужая, что она ей не дочь и прочую чушь, которую непонятно, где слышит, то есть именно, что понятно где -  везде, в каких- то мыльных операх, журналах, у соседей:  общак. То, от чего сама всю жизнь пыталась уйти -  от пошлости. А она и тут ее достала -  уже через дочь.

Трясясь, заперлась в своей комнате. Какое счастье, что сообразила сделать замок. Дочь ко всему еще стала биться корпусом в запертую дверь, кричать, что уйдет из дома, умрет, покончит с собой, что она тут никому не нужна, ей все надоело, не бывает таких матерей, которые всю жизнь думают только о себе, а не о своих детях -  ей жалко эти вонючие туфли, вонючее платье, это все от ее нищеты, она неудачница, у нее ничего в жизни не получилось, она дура. Она сидела, закрыв лицо руками. Потом взяла себя в руки, подошла к двери и сказала, чтобы она немедленно ушла в свою комнату, потому что она сейчас откроет дверь и даст ей по лицу. Ну и что, убей меня, убей, будет лучше, кричала она. Это все ее отец, поняла она. Все он. Он распустил ее своим потаканием. Он ей все прощал. Он говорил, что у ребенка переходный возраст, что она накануне начала женского, что к ней надо относиться терпимей -  вот и дотерпели. Она уже не знает никаких границ, не знает слова "нет". Все, чего только захотела, извольте подать в ту же минуту. Что делать? Что делать?

Она приподняла половицу, открыв глубокий провал вниз, откуда пахнуло не сыростью, а каким- то странным, не поддающимся описанию, завлекающим запахом иной жизни. Она взяла в руку свечу в шандале и, высоко держа его перед собой, начала спускаться по приставной лестнице. Когда спустилась достаточно, люк над головой захлопнулся, ее буквально обдало наступившей тишиной. Наконец- то она была одна. Если бы надо было всех уничтожить, чтобы остаться одной, она бы уничтожила, но на счастье это случилось так. Там она жить больше не может. С нее довольно. Люди должны жить отдельно друг от друга. Должно быть место, куда можно уйти. Она -  ушла.                                                            

116.

Он понял, что достиг святости, когда семейный скандал стал интересовать его с точки зрения эстетической. Смысл крепких выражений был отключен. От истерики оставалась сероватая аура, схожая с общим пейзажем. Сидишь где- то в стороне, размышляя, почему подобное возникает между любящими людьми. Какие электромагнитные колебания конвертируют слово "бес", на которое профаны вешают ответственность за происходящее? Крик начинается ни с того, ни с сего. Наоборот, часто ему предшествует желание ласковых слов, переходящих вдруг в брань. Может, от усталости? Непохоже. Какой- то защелк несовпадения, как при любовном сношении, когда партнеры вдруг не могут разъяться. Можно любоваться на это отстраненно, в духе чтения достоевских скандалов. Чтобы она лучше поняла, стал искренне орать, что жизнь его не удалась именно из- за нее. Не будем говорить о ее деловых качествах, о том, как она обеспечивает его работу, о ее хозяйственных способностях:  в доме грязь, обеда никогда нет, она или шляется непонятно где, или разговаривает весь вечер по телефону. Трудно загрузить белье в машину, трудно поставить кипятить воду для макарон или гречки? Да что там говорить, раззадоривался он, если он даже не мог прошлое лето хорошенько поработать за городом. Если ж она и сняла дачу, так обязательно с полудурком- хозяином, который то и дело приходит к нему пообщаться, подробно рассказать как работал в своей Тынде, осточертел. Неужели она не знала, что ему нужна тишина одиночества, а не терпеливое выпроваживанье дурака, чтобы потом еще час приходить в себя.

Показательное выступление он провел хорошо, потому что она не поняла шутки и завелась с пол- оборота. Типа, сам бы снимал, если все, что она делает, ему не нравится. Или женился бы на своей Ксане и имел бы трехэтажный дом в Малаховке и пять изданных книг, и на Кипр ездил бы писать, а из дома творчества в Переделкино вообще бы не вылезал, как дружок Толян. Она знает, что ему не повезло с женой, зачем это каждый раз подчеркивать! И так далее, по нарастающей, так что ему оставалось только наблюдать странные колебания человеческой любви. А потом случалось что- нибудь текущее: телепередача, или политическая трескотня, или теплое весеннее утро, когда все разбежались на работу, а он остался один в доме, собирая что- то из чужих книг в свою, дабы подкамливать вниманием провиденциального своего читателя, для которого писал. Был ли этот читатель девушкой -  теплой, с особинкой, неожиданно желанной, не такой, каких видел в транспорте или в окружающей жизни? Может, и нет. Может, он сам был девушкой, кто знает. Зрение это всего лишь середина между ощупью и предчувствием, говаривал Наполеон, и ему, скатывающемуся в крайности, эта середина все более отказывала. Накануне глянул на себя в зеркало, придя в ужас от мешков под глазами, от общей одутловатости. Зубы выпадали, но вместо образования впалых щек, подглазные мешки сотворили из лица куриную жопку. И поделом тебе, говорил, поделом.

                                     117.

Навострился быстренько делать дневную работу, отсылать ее по факсу, а остальное время посвящать чтению и размышлениям о любви. Главное, не покидать квартиру с продуманной системой кресел и письменных столов, мест для чтения и письма, включая уборную и лоджию за стеклом. Единственное человеческое место, как казалось, на многие версты.

В этот день что- то заклинило. Хоть убей, не мог доделать статью, которую от него ждали. В последнее время такое бессилие овладевало им все чаще. Что- то менялось в самом времени. Опять становилась постыдной любая принадлежность к нему. Хотелось сидеть себе в уголке, смотреть на все со стороны, ничего не делать. Имитация за хорошие деньги человеческого взгляда и слога казалась уже безнравственной. Накопленных денег ему хватит на год, не меньше. Как избегал советской дряни, так и от нынешней, наверняка уйдет. Страшна не бедность, а страх перед ней, заставляющий пускаться на недобросовестные поступки, привычно формулировал он, все дальше уходя от заказанной статьи. Не зря раз в год восьмого ноября, двадцать первого по новому стилю, он возносил благодарность своему ангелу, давшему обморочный дар от всякой гнусности. Само будущее, которое мы не видим, подает знак: беги, дурашка, беги. Чем меньше оставалось времени до сдачи злосчастной статьи, тем лучше.

Решил прогуляться. Набросил ветровку, спустился на лифте, бормоча: "Ну на год- то определенно хватит. . . Если поприжаться, то и на два. А там наверняка что- нибудь придумаем". Другое дело, что не отвлекаясь на работу, в отсутствие семьи и любимой девушки, наверняка сдвинется с ума. Не сейчас, так к осени. Зато напишет дневник сумасшедшего. Разве то, что он пишет, не безумство? Было пасмурно, и даже начал накрапывать дождик. Он зашел в кафе, которое недавно открылось дверь в дверь с магазином. Посмотреть, есть ли какие- нибудь булочки или язычки к чаю. Подошел к стойке, сразу откуда- то возникла голенастенькая, как подросток, официантка, предложила меню, сесть за столик, что- то заказать. В другой раз возмутился бы такому насилию над личностью и пошел вон, а тут вдруг послушался сел. Народу в кафе было немного, человек пять. Он сказал девушке, что одному сидеть неохота, вот если бы с ней. Она дежурно улыбнулась, что она на работе, нельзя. Вдруг стало тошно, но он справился. "Давайте, -  сказал, -  так. Вам сок и мороженое, мне пиво и салат. А если вы не будете, то и мне не надо". Она прикинула в уме и согласилась. Принесла, присела за столик, готовая в любой момент вспорхнуть. "Тут живете неподалеку или приезжаете? " -  спросил. Приезжает. А заканчивает работу когда? В десять. Не возражает, если он подойдет к этому времени. Нет, она будет спешить домой. Вот если у него есть машина, они могли бы поговорить, пока он ее довезет. Нет, машины нет. Они еще поговорили:  какую любит музыку, ту, что сейчас так грохочет? Какие фильмы? Вошли посетители, и она тут же вскочила их обслужить. Он допил пиво, и пошел, не оглядываясь к выходу.

                                    118.

Лондон прекрасен. Высокие дома с зеркальными окнами. Внизу лавки с витринами, в которых множество свечей озаряет выставленные на обозрение часы, книги, серебряную посуду, дамские украшения. Кто скажет, что до нашего времени еще два с половиной века? Кругом вывески лотерейных и нотариальных контор. Все словно сошли с ума от соблюдения законов и устройства замысловатых игр. Уличные музыканты превращают ранний вечер в непрерывный концерт, в котором движется множество повозок и экипажей, идут сплошные толпы людей от весьма приличных господ до изумительных оборванцев, и к вам то и дело подходят прелестные женщины с деликатным вопросом, не хотите ли вы отдохнуть, выпить стаканчик виски и поразвлечься с ней. А рядом кто- то орет, что его ограбили. Жизнь есть развлечение, наконец- то понимает он, глядя вокруг. И ты можешь принять в этом участие, придумывая новые розыгрыши населения. Не желая надуть или обдурить кого- то, но лишь  облагородить. Выстраивает огромнейшее древо сюжета, начиная с первого дня после рождения. Для начала определим пару возможностей:  роды прошли нормально -  пришлось воспользоваться кесаревым сечением. На следующий день : все хорошо, у матери есть молоко -  роддом заражен стрептококком, у младенца небольшая температура. К пятнадцати годам у нас бесконечность биографий, в которых, правда, больше всего поражает их схожесть. За исключением статистического процента смертности. Но и это не все. В дневной мизансцене -  множество предметов, каждый из которых ведет к своей истории, а их совокупность к сюжету. Что- то вроде рисунков Хогарта. Для чего, кстати, и нужны картины на стенах -  портреты предков, историческая живопись, бегство в Египет: чтобы выйти из замкнутого круга. Зато всякий из нас может войти в пейзаж за окном. Музицировать, чтобы не было скучно. Читать, разворачивая полную приключений и чудес параллельную жизнь. Чаще переезжать из одного места в другое. Заниматься научными открытиями и шпионажем в пользу Голландии, вовлекая в эту историю все новых персонажей. Например, дурака- соседа, человека искреннего, но помешанного на собственной чести, что делает его мрачным в ощущении своей скорой и насильственной кончины. Известно, в каком мире живем. За прямой взгляд или кривой нос могут на улице пристрелить. Когда надоедает рассуждать о политике, играем в шахматы. Жаль, тот не был мастером разбивки английских парков или знатоком правил чаепития. Лишь из полноты сюжета приходится спать с его хорошенькой, но развратной и холодной женой. Она, кстати, замечательно начитана во французской поэзии. Он то и дело находит у себя в карманах рифмованные строки, написанные ее изящным самолюбивым почерком. Именно их и показывает своему другу, которого называет "голубым мальчиком" из- за поразительного сходства со знаменитым портретом Гейнсборо. Для человека, склонного к мизантропии найти родственную душу, невзирая на пол ее носителя, редкое и неземное блаженство. Он говорил своему другу, что видит в нем наполеоновские черты.

119.

Может, их и принимали за пидоров, он не интересовался. Наступает время, когда не представляешь, чтобы выходить куда- то одному. Сперва тот подвозил его на своей машине, взамен чего он дарил ему картины, часто писал с натуры и разговаривал, находя в том интерес и отраду, чем давно уже не мог ни с кем похвастаться. Потом стал давать ему важные советы -  по жизни, по работе с компьютером, который из него все нервы вытянул, по организации игр и увеселительных программ. В общем, стал необходим. К тому же не был болтлив и действовал умиротворяюще. Он подозревал, что женщины должны в нем души не чаять. Тот говорил, что у него есть жена и даже, кажется, ребенок, но в каком- то другом городе. Когда они выезжали вдвоем на какие- нибудь мероприятия, он сразу усаживался в спокойном уголке, а тот обеспечивал его едой, питьем, знакомил с девушками, на которых он указывал. Потом занимал их разговорами, что получалось у него замечательно, ему оставалось только подавать умные реплики, что было приятно. К тому же тот представлялся его телохранителем, что как бы повышало ему цену в глазах дурочек. Например, в "Балчуге- Кемпински" он присмотрел себе одну хорошенькую в очень откровенном модном платье с вылезающими грудями. Она оказалась англичанкой русского происхождения, которая приехала на какую- то выставку, чья фирма, собственно, и устраивала этот прием. После показа мод и легкого ужина тот пригласил танцевать ее подругу, а они остались вдвоем и, разыграв из себя важного господина в мире искусств, отнюдь не бандита и бизнесмена, которых она в последние дни насмотрелась достаточно, он пригласил ее к себе в ателье выпить вина, посмотреть картины. Вчетвером, естественно, с ее подругой и его приятелем. Она разговаривала с очень милым акцентом, фамилия ее была Милорадович, он просил радовать его своим чудным голосом, не переставая, она рассмеялась. Юные леди были немного иными по сравнению с нашими. Выбирали что ли слова, за счет чего казались умнее. Сначала все вместе пошли в ночной клуб неподалеку, где его друг смог пробиться через толпу и принести им всем коктейли. Они даже потолкались чуть- чуть в танце, и он почувствовал ее трогательное тельце. Она весьма кстати училась на этнографа, и они обсуждали на собственном примере разницу в стандартах ухаживания и любовного обхождения. Его удивило, когда она сказала о некоторой грубости своих соотечественников в интимной сфере. Он попросил объяснений, но она сказала, что пока не будет развивать эту тему, здесь слишком душно и шумно. Они выбрались на улицу. Он поразился, насколько ее подруга кажется внешним телом, хотя и соблазнительным, а из нее все больше проглядывает симпатичная ему душа. Они сели вдвоем на заднее сиденье, подруга -  спереди, и решили перед тем, как заехать к нему в мастерскую, немного покататься по ночному городу. Он явно был в ударе, рассказывал много подробностей о родине ее предков и внушил почти дочернее расположение к себе. Короче, когда подъехали к мастерской, приятель со своей дамой поехали дальше, а они вдвоем поднялись на последний этаж дома в его апартаменты. Она оказалась на редкость милой девочкой, хоть до постели дело не дошло. Могло бы кончиться любовью, это да. Но он уже был слишком стар для того, чтобы начинать все сначала. Решили остаться друзьями, и под утро она все- таки дала ему -  медленно и печально, как говорится в одном, ставшем уже классическим анекдоте.

                                     120.

Пыльная дорога с купающимися в ней воробьями вела к белому двухэтажному особняку с колоннами. Несмотря на весну, была уже изрядная жара, повергавшая его, как всякого скифа, в довольно странное расслабленное состояние. Что- то мечтательное и рассеянное как сама эта сельская помещичья жизнь. С некоей расплывшейся иллюзией, в ней заключенной. Точнее он не мог объяснить, да никто его и не спрашивал. Белые облака мирно прогуливались по светленькому небу, он пытался различить пахло ли уже травой, пожалуй, что нет. Вообще все, чему он посвящал специальное исследование, тут же начинало клонить его в сон. Другое дело, само ощущение этого теплого дня, покоя правильной сосновой аллеи, по которой он шел, исторгнутости из покинутого им сегодняшнего бреда. Конечно, и тут далеко не рай. Он слышал, что хозяйка вполне безумна -  окружающее благолепие компенсируется неврозами. Третирует целый сонм воспитанниц, которых набирает у бедных родственников. Он подозревал серьезные мероприятия в духе маркиза де Сада, хотя и не столь отчетливо акцентированные. Даже здесь у нас по сравнению с Европой нет четкого, разработанного в деталях стиля -  как черт на душу положит. Сам шел играть в карты с окрестными помещиками, регулярно съезжавшимися на ужин да и посудачить насчет хозяйки. К тому же надеялся при случае предложить им архитектурный проект, может, и экстравагантный на провинциальный вкус, зато в будущем имевший право рассчитывать на славу. Тут же он почему- то находит себя молоденькой женщиной, которая по утрам пишет в своем кабинете письма многочисленным корреспондентам. "Я по своей воле выбрала эту жизнь в воображении, нежели ту, что окружает меня. Конечно, вы скажете, что, написав письма, в том числе, и вам, я могла бы вечером отправиться в концерт или на светский раут, чтобы хотя бы набраться впечатлений для новых писем. Но вы же прекрасно знаете, что здесь никогда не наступает вечер -  только зима, на время которой я перебираюсь в свое уютное подземное гнездышко. Оттуда уж совсем никуда не выйдешь, разве что если только пройдешь тайными ходами, которые неизвестно куда ведут. Но и это неважно по сравнению с теми воинами тьмы, которых мы принимаем за вполне добродушных своих современников, чье нашествие надо ждать очень скоро". Его как раз пригласили к ней в качестве доктора, и он должен был признаться себе, что потерпел полное крушение как врач, влюбившись в нее. Это недопустимо. Он знал это, но выбрал профессиональный позор перед тем детским, наивным и пристальным ее взглядом и приоткрытыми пухлыми губками, который сам же называл взглядом Цирцеи. Надо ли добавлять, что он согласился тайно увезти ее из дому и обвенчаться, прекрасно зная, что вскоре она оставит его, но даже не предполагая, какая чудесная фантасмагорическая судьба ждет ее в будущем, словно в награду ему за эту решимость.