335.

В бессмыслице время замедляется как на диаграмме. Хоть распяливай и изучай. Иногда кажется, что прожил сто лет, иногда - секунды не прошло. Ему хотелось быть сумасшедшим, но тайным, не репрессированным. Год заканчивался, как жизнь, неразгаданным посланием незнамо кому. В июле в Турции с трудом выдерживал жару, ничегонеделанье, поездки на яхтах, голых девушек, синее небо. В Москве оказалось еще хуже - глухо забитое машинами неживое пространство. На кладбищах - конвейер похорон. В Роттердаме чуть не подох от бессмыслицы. Магазины, рестораны, ровные широкие дороги вокруг. Люди сидели в домах и в общение не давались, хоть плачь, хоть не плачь. Поэтому по приезде спрятался на даче под Москвой. Книги, стылое время поздней осени - лучшее, что встретил он на земле. И занять себя ему ничего не стоило. С утра до ночи рифмовал мировые взаимосвязи: и больно, и смешно. Даже маленький приемник расколотил, чтобы тот не мешал мелкими новостями. Слава Богу, с годами все померли, а то так и представлял какого-нибудь дальнего родственника, который интересуется, а почему, мол, он не работает, не занимается общеполезной деятельностью? А он глядел на наше время из будущего, когда от нас не останется вообще ничего, кроме формы облаков, отношения к муравьям и чего-то неуловимого, душевного, от чего сегодня только тошнит. Втайне он модернизировал Ломброзо, выделяя широко распространившийся в округе преступный тип. Например, его сосед по даче, заходивший вечерами умеренно выпить и вкусно закусить. Философ, умница, а видом сущий разбойник, держи востро ухо, а то зарежет. Таких он любил, не давали расслабляться. Зверство лица и логика рассуждений подтверждали червоточину самого Логоса. К тому же философ, как водится, перешел от членства в партии к Сергиеву православному братству, где печатал свои труды, и был фундирован со всех сторон так, что не подступись. Достоевского под свое безобразие подвел, а родного отца, красного профессора и комиссара, забыл. А когда еще сей профессор показал ему ученый плач-исповедь, посвященный двухлетней давности смерти жены, и даже стал читать его вслух, он про себя чуть со смеху не сдох. Ну, хренов стоик! Ну Паскаль недоделанный! Надо сказать, разговаривая с ним последние разы, он все более задыхался. То же ночью. Душит, тяжко, теофедрин не помогает. Днем это как бытовая подробность, а в темноте как конец света. Когда жизнь изживается сама по себе, то не так страшно. Устаешь и все. Устаешь наделять дерьмо смыслом. Устаешь упираться копытами. Потом все-таки таблетки начинали действовать, и настроение менялось в лучшую сторону. Во время прогулки и после обратил внимание, что как раз напротив дачи стоит непонятная машина, а в ней два коротко стриженых молодых человека делают вид, что не наблюдают за ним. Вспомнил, как поражало его всегда, что приговоренные люди почти не делают попыток бежать, спастись, пока есть возможность. А теперь и сам ничего, кроме равнодушной усталости не испытал. Но рассосалось. Бандиты исчезли без последствий. Что он им?

336.

        Смотрела из окна на заснеженный лес, на уютно освещенные окна башни справа за деревьями. И в доме тишина и покой. Какое счастье, что у нее нет и не будет детей, что она одна. Впереди два выходных, перед которыми, как перед сном, можно замереть в душевной неподвижности. На свете счастья нет, но есть покой и воля и эти бесконечно длящиеся мгновения. Хорошо, что нет телевизора, который иначе включила бы. Нет машины, на которой куда-нибудь уехала бы, утратив блаженство. Нет ничего, кроме себя.

Для каждого своя ситуация изначального блаженства. Для него это шум, веселье, люди, отвлекающие от бессмысленной дремоты, морозные сумерки на Тверской, все в огнях и рекламе. Этот первый по-настоящему зимний вечер чисто физиологически бодрил его. А для нее все иначе. Ей хочется побыть одной, в тишине, погруженной в себя. Даже непонятно, есть ли там для него место. Скорее всего, нет. А он только и мечтает подхватить ее в городскую мельтешню, в праздник. Надо бы затеять незлую интригу, разбудить спящую деву. А то дни превратились в череду квадратиков, которые ищешь заполнить копеечным текстом, откладывая главное, будь то трактат или роман, на потом: не влезает в текучку, осталось тридцать квадратиков, подожди, вот выйдет кроссворд, сама увидишь.

Он позвонил ей, предложил приехать сейчас, забрать ее на дачу к друзьям, там весело, у них будет своя комната, никто их не тронет, хорошие ребята. "Кто? - спросила она. - Физики? Журналисты? Банкиры? Спортсмены?" "Да неважно, - ответил он. - Никто. Мои друзья. Просто нормальные люди". - "Я уже сплю, - сказала она. - Ты позвонишь, я не открою, обещаю тебе. Считай, что я ушла. Или не одна. Или вообще умерла". - "У тебя что, плохое настроение?" - "Только что было вполне хорошее". - "Ну извини, я не вовремя". - "Да, оставь меня в покое". - "Мы можем поехать в другое место. Куда захочешь. Просто поездить по городу. Познакомиться с новыми людьми. Такой вечер. . . " - "Я сказала, что никуда не поеду. Не мучай ни себя, ни меня". - "Я подожду во дворе, пока ты спустишься, хорошо? Просто посижу в машине, мне это приятно. Вдруг ты передумаешь? Хоть какая-то, а надежда". - "Тогда я сейчас выйду, поеду к родителям. Я, правда, не хочу никого видеть. Такое настроение. Потом, когда придет время, я тебе сама позвоню. Извини, я не хочу больше разговаривать".

          Он для чего-то послушал еще короткие гудки. Организм требовал действий. Достал из папки на столе папки возможных развлечений. У нас в стране их, в лучшем случае, один процент. Но вот у него тысяча баксов и желание погулять, отметить зиму. Можно, кстати, в Париж, виза есть. Можно здесь. Можно с подругой в Анталию. Там тепло. Главное, не упасть духом, не лечь спать. Он достал записную книжку, стал перебирать телефоны. Ну почему с ней всегда так? Звонить никому не хотелось. Душа не лежала. Разве что чужая жена развлечет. Он нашел нужный номер пейджера и послал просьбу немедленно с ним связаться.

337.

           Дьявол - это всего лишь фигурка на шахматной доске. Правда, с непредсказуемым поведением. Периодически, как несложно представить, выдает себя за Бога. Это естественно. Играть с людьми в кости - вещь занудная, а уж при этом жулить и передергивать вообще тоска. Разве что с хорошего настроения. А вот всемирный заговор - это нормально, это со скуки. Чтоб с логической пользой проводить вечность. Для начала приходится самому выдумать правила, по которым делать ходы. Бедолаги тут же начинают следить, чтобы правила не нарушались. То есть, чтобы гробили их правильно. Шахматы с гуманитарно ответвляющимися последствиями. В качестве наживок использовал страхи, мифы, любовь, широкомасштабные мистификации. Все давно отработано: золотые перья, властители дум, знакомые издатели. Она говорила по телефону, он говорил, что ей говорить. На всякий случай, имел двойные, тройные степени защиты своей личной жизни. Новых "телефонисток" находил прямо в метро, где катался в минуты отдыха. Наличие высокой цели помогало быстрому знакомству. Девушки говорили, что сразу ощущали в нем силу. Господи, из какого сора растет всемирный заговор, знаешь ли Ты это? Знаю, отвечал он сам себе. Чтобы не выказывать растерянности, целовал и нежничал с избранницами. В плечико там, в трусики, выполнял свои обязанности. Надеялся, что те не замечают за куражом его печали. Но Бог с ними. Все шифры и затемненности знал только он. Всякая комбинация раздваивается, так как не решен вопрос о смысле любого действия. В мире было еще два или три игрока-заговорщика его уровня, с которыми он обменивался посланиями. Здесь были важны намеки, полуслова, оговорки. Подделки и мистификации вроде Казановы, Тайваня, Вермеера. Высший шик - это когда твои действия не оставляют тени. Или оставляют в совсем другом месте, вызывая изумление наблюдателя и оппонентов. Целый день подбадриваешь себя мыслью, что все люди пешки, а каждый твой шаг - звено в цепи неотвратимости. Дьявол - тот, кто начинает новую череду последствий. Кантовский кошмар. Гость не из наших времен и пространств. Главное, не отвлекаться на ерунду - на жен, на детей, мельтешащих по квартире. Проще всего выдумать гениального поэта, мыслителя, художника. Люди хорошо верят в то, чего нет, если это хорошо написано. Ближе к лету присочинишь туристический рай, благую страну моря, удобств, несусветных древностей. Все ходят голые, пьют и едят от пуза, по уши в археологии и кондиционерах. Только успевай давать путевки и писать статьи в глянцевых журналах. Мелкое жульничество с историческими деятелями тоже проходило. Выдать одно за другое - кому ума не доставало. Были, знаете, такие сладенькие подробности... История приобретала виртуальный характер. Он помогал людям ее приватизировать. Каждому хочется поковыряться в том, что как бы ему принадлежит. Он создал стиль доверительного обращения, чтобы люди не заметили, чем расписываются на своих письмах к нему в никуда. Ему верили - первый признак чертовщины. Несколько достоверных деталей, и они ваши. Доверчивость умиляла.

338.

           С самого утра это на нее навалилось. Он позвонил и сказал, что все кончено, это последний звонок, он просит больше его не преследовать. Она не могла ничего понять. Во-первых, он сам сказал, что любит его. Что для него это настолько новое чувство, что он не может ошибаться. Да и она видит его насквозь. Знает, какой он на самом деле, изнутри. Зачем ему нужно мучать и себя, и ее? Она не понимает. Он ведь не из тех дураков, что запутались в книгах и их приложении к жизни. Вся Москва говорит о нем как о философской надежде России. Его имя на устах у всех. Что сто лет не было ничего подобного, с серебряного века. Какой-то уникальный мозг. Притом, что вся академическая сволочь, включая молодую, его ненавидит. Он не скрывает, что все их книги с так называемыми идеями - непереваренное рвотное. Они и не могут быть ни на что способны. Философия - редкая человеческая болезнь. Обижаться не на кого. Но она тут при чем? Она знает, что нужна ему. Они много раз говорили об этом. Если он не хочет спать с ней, что-то придумав о человечестве - пожалуйста. Она окружит его непонятной, самоотрекшейся материей. Она будет делать техническую работу. Выписки из книг, компиляции-фелляции, библиографию, вести переписку. Боже, она сошла с ума. За что это ей? Она только что не выла, катаясь по дивану. Ему нужно одиночество и сосредоточенность? Так родители дадут деньги, она снимет ему гарсоньерку в тихом районе центра. , будет приходить вытирать пыль. Даже родители понимают ее. Да будь кто другой на его месте, они бы ему голову за нее оторвали. А тут готовы на все. Не только она, но и они понимают, что это гений. Пару раз он сидел за семейным столом, хотя больше и молчал, да и они не надоедали. Зато наедине с ней он чувствовал полную раскованность. Такое сразу видишь. Погружен в философемы, которые разворачиваются, доходя до любой глубины. А ты не успеваешь ничего понять. Он и привык уже обращаться в никуда, отражать свою мысль от себя же и сам на нее отвечать. Говорили о Регине Ольсен, призрак которой витал неприятным архетипом. Он обрушил уйму доводов и примеров, почему Киркегор был прав, не женившись на ней. Женщина, говорил он, хочет обмануть отчаяние. Но нельзя быть наполовину беременным. Вспомнил рассказ о своем прадеде. Как он стоял посреди своей халупы и, закрыв глаза, раскачиваясь, молился Господу. Такой старый еврей-хасид. Вдруг один из малышей опрокинул на себя в тесной комнате ведро кипящей воды. Дикие вопли, крики, плач, смертоубийство. В молящемся же ничего не переменилось. Только побелел и как будто венок света зажегся над головой. Жертвоприношение Исаака. Бог взял. Что тут сказать? Если бы она могла быть уверенной, что не потеряет его тут же и навсегда, она разделась бы перед ним. Но эти вещи нельзя разрешить умственно. А он разрешал. Используя мелкие психоаналитические крючки, феноменологию, в которой она ничего не понимала и так далее. Или взять их разговоры о Сартре и Симоне де Бовуар. В статьях он мог обзывать их, но в жизни прощал им все. Если бы он дал ей шанс хотя бы издали видеть его и думать о нем...

339.

              Бутербродики были мелкие, но разные. А, главное, их было много. Даже больше, чем людей. Оттого было ощущение изобилия. Поэтому все бродили от стола к столу степенно, не накидываясь, как будто приехали из голодного края. Кто-то уже сидел за столиками в другом конце зала. Сначала был мгновенный страх, что ей не хватит места, но, присмотревшись, увидела, что много столиков свободных, можно не торопиться. Приглушенное освещение придавало большой зале даже интимность. Набрав тарелку закусок, обнаружила горячее. И рыба, и куриные ножки, и рис, и картофель. Тут же всякие салаты. Рук не хватало. Горячее она отложила на потом, а пока попросила официанта налить ей французское красное вино. Как, однако, привыкаешь быстро к хорошей жизни, думала она, прогуливаясь по залу и деликатно отведывая красной икры, паштеты, грибов в слоеных розетках. Тут же всякая непонятная рыба как и присуще японцам, устраивавшим фуршет. Ни одного знакомого лица, кроме тех, кого каждый вечер видишь по телевизору. Но теперь и они ее видели. Непонятно, чувствовали ли они при этом удовольствие? Кто-то, чью фамилию она потом припоминала, наткнувшись на нее, что-то спросил. Она не расслышала в шуме, переспросила. Не знает ли она, где тут горячее. Она показала на большие блестящие судки по краям у стен зала. Потом еще кому-то в ответ улыбнулась. От вина стало гораздо легче, она еще раз попросила наполнить ей бокал. На сцене играли музыканты. Потом туда поднялся кто-то из распорядителей, представил знаменитого дирижера, приехавшего на гастроль из Японии. Тут же поднялась на сцену и наша знаменитость, специально прервавшая из-за своего друга турне по Германии. К ним тут же бросились кинокамеры, фотографы, зеваки со своими тарелками. Она деликатно постаралась вывернуться из людского водоворота, чтобы не затолкали. Какой-то седой господин с красной физиономией спросил ее о чем-то, но, не дослушав, стал говорить комплименты. Она все боялась улыбаться с полным ртом. Он предложил выпить за ее красоту. У нее был пустой бокал, он взял его и тут же принес обратно. Она выпила и чуть не задохнулась. Он сказал, что был уверен, что она пьет виски. Стал что-то ей говорить. Прогуливаясь, они вышли из этой залы, где, действительно, было душно. Вдруг он стал признаваться ей в любви. Что она удивительно похожа на его покойную жену. Она совершенно не знала как реагировать. А он отвел ее в какой-то закуток, где стояло два кресла, но сел на подлокотник того, где сидела она, и после каких-то слов явно схватил ее за грудь. Она совершенно обалдела, тем более, что и руки у него были по-прежнему заняты этой дурацкой тарелкой, рюмкой, даже не могла встать, а он совершенно нагло на нее напирал. Наконец она догадалась все поставить на пол и, гадко ощупанная, вскочила и бросилась в залу. Казалось все на нее смотрят. Чинные японцы сидели на стульях. Все со всеми были знакомы, уютно себя чувствовали. Одна она была тут чужой, неприкаянной, бессмысленной жертвой каких-то маньяков. Все брали пирожные. Она тоже взяла. Но ничего не хотелось. Она поняла, что сюда нельзя ходить одной.

340.

Без дочери она бы сошла с ума. Марина так и говорила: ребенок снимает стресс лучше кошки. Правда, тут же наделяя другим. Неужто любая семейная жизнь такая жуткая? Глядя на иных цветущих дам так не скажешь. У всех мужья, все счастливы, так и снуют, кошмар. Недаром говорят, что одни дуры не стареют. Вот ей и страшно на себя в зеркало смотреть. Пошла в парикмахерскую, а там такие цены, что совсем стало тошно. Лучше купит девочке обувь. Что ж это деется-то, а?

Недавно в случайном журнале она прочитала рассказ, показавшийся ей сперва бесстыдным. Как герой в поисках смысла жизни скрывается у любимой женщины между ног. Она все это представило, и ее чуть не затошнило. А потом эта глупость никак у нее из головы не шла. Бывает же такое. В рассказе все было представлено чуть ли не как этнографическое путешествие. Этакий джентльмен отправился к центру земли. Подробно описывал всякие запахи, отряды бактерий, местных жителей. Путешествие на корабле "Бигль" в тоске и надежде.

Допустим, подумала она, когда первое отвращение прошло, а мысль о казусе осталась. А куда тогда деваться нам, женщинам? Тоже - "к центру земли"? Лично ее почему-то не тянуло развязывать пупок бытию, копошась в его кровавых и, может быть, сексуальных внутренностях. Так и будешь всю жизнь отражением мужчины, которого никак не можешь найти, сказала она себе фразу, которая ей самой понравилась, одновременно опечалив своей правдой.

И на свидании, куда она пошла, оставив дочку на бабушку, была неспокойна и даже нервна. Москву окончательно засыпал первый снег, а она не могла сосредоточиться на красивом. Все, ей казалось, от нее ускользает. И говорить с ним было не о чем. И он, наверное, это чувствовал и тяготился. Она все смотрела на часы, думала, откуда можно позвонить, спросить, не поднялась ли температура, а то с утра ушки опять болели. Разговор не клеился. Он казался раздосадованным и наверняка дал себе зарок больше ей не звонить. И то сказать, какая ему от нее радость? Даже к центру земли не дает пройти без помехи.

Сегодня ее особенно раздражала его непрактичность. Везет ей на кавалеров. Сказала же, что времени у нее в обрез. Два часа искали, куда прибиться. Зашли в какой-то ресторан, совершенно пустой в это время. Она спросила, можно ли у них выпить кофе. Он предложил и пообедать, но она знала, что он не любит шиковать. Зато коньяк заказала самый дорогой. Сто грамм, не обеднеет. Как раз ее неудавшаяся стрижка.

Для чего-то решила рассказать ему этот дурацкий рассказ. Совсем уж, видно, говорить было не о чем. Он сперва было оживился, даже глаза заблестели, она заметила. Потом сказал, что страшнее всего, если любовь никуда не переходит. Если повторяется одно и то же. Поэтому мужчины и начинают вибрировать. Ну в его возрасте проблемы, казалось бы, должны решаться уже самим ходом вещей. Она не поняла. Он что, еще и импотент? Нет, кажется, он так кокетничал. Ей стало противно.

341.

Когда-то говорили о смерти, и он сказал, что дома умирать не будет. Уйдет в лес, спрячется куда-нибудь. И не в больницу, ни в коем случае. Думать об уходе было притягательно, как Льву Толстому. Сейчас, прикинув, обнаружил, что уходить-то и некуда. Верный признак приближающегося времени. Пространство вокруг оказалось выжрано. Ему было тошно с собой. Куда-то влачиться казалось полным бредом. Придется на кухне, головой в угол, в безвыходности. Когда бежишь куда-то, все-таки есть надежда добежать. А тут понятно, что не выгорит. Больше нет ни Парижа, ни Сережиной мастерской, ни ее квартирки на Малой Дмитровке, где всегда можно было укрыться в тоске, ни парка в Сокольниках, ни Питера, ни электрички, куда глаза глядят, ни арбатских переулков, ни Америки, ни Австралии, где, говорят, повальная астма. Все не просто умерли, а, оказывается, не родились. Вот это номер. Будем считать, что попали в пересменку. Раньше так и воображал:  глушь средневековья, грамотных нет, некто сидит в монастыре и перекликается с людьми через вечность. Для того и насажен в людей разум, чтобы создавать иллюзию выживания. Так думал Кант. Кругом провинция, Кёнигсберг, бежать некуда, кроме как на регулярную прогулку из дома на другой берег реки и обратно. В гигиенических целях. Воображая при этом что угодно. Хоть Бога, хоть нравственный закон внутри нас, хоть звездное небо снаружи. Разум - это обманка, что не отрицает его пользования в тех же гигиенических целях. В общем, до вечера, считай, была депрессуха в чистом виде. Хорошо, если последствие гриппа, в котором валялся на прошлой неделе. А то и сам понимаешь, что можешь провалиться так глубоко, что и не вылезешь, а зацепиться все равно не за что. Распадаешься на собственных глазах, расползающихся в разные стороны. Вышел на улицу. Заходил по грязи в магазины. Старался не встречаться глазами с людьми. Яйца подорожали не больше не меньше как в два раза. Ни хрена себе Новый год. Дети  стояли в очередях за шутихами и новогодними ракетами. Он спросил, сколько стоит банка сгущенки и не купил, хотя вполне мог себе позволить, сунуть в карман куртки и никаких забот, а настроение бы улучшилось. Уйти с работы и жить без денег - еще одна мечта. Сродни той, что о предсмертном уходе. Собрать последние силы и хоть исчезнуть по-человечески. Чтоб ни слуха, ни духа. Без похорон и скорби людей, которым не верил. А ведь когда был женат, тоже не зарабатывал. Прошел мимо девушек, с ужасом думая, что надо ведь еще и разговаривать с ними. Хотя он-то им зачем? Молчаливый, сумеречный человек. Это только он сам знает, какой он замечательно гениальный. В киоске купил мороженое и буквально сожрал его, аж язык зашершавел от холода. Наступила темень. Машины проезжали по дороге, крутя светом фар. Не нужно никаких сюжетов, никаких звонков, планов на будущее. Не нужно самого будущего. Думал когда-то чего-то написать, издать. Сиди теперь в этой ночи и смотри на свечу недвижным взглядом. Вот счастье. Прямой репортаж ни о чем в режиме реального времени. Как бы уже смерть, но еще со всеми удобствами. Потому что только в детстве думаешь, что не умрешь. В зрелом возрасте уверен, что твое умирание продлится вечно. До чего ж ты ничтожен, если все время должен быть к чему-то пристегнут. Позвонит какая-нибудь тварь, и ты обо всем сразу забудешь, как говорила когда-то мама. Так и есть. Или по поводу работы звонок. Тоже загоришься, скотина. Спать не хотелось, но он разделся и лег, глядя в темноту. Не телевизор же смотреть. Сейчас заснешь, а это какое-никакое, освобождение.

342.

Она любила, когда в ней говорили несколько голосов. Как во время болезни или, накурившись, когда не контролируешь ни тела, ни сознания. Наверное, она входит в группу риска. Причем, всякого. Ей и болеть нравилось и вообще. Что-то болит, а ты впадаешь в сон, в забытье и усталость, в бессильное, как бы издалека, прислушивание к тому, что там с тобой делают. Так и с голосами:  выпускаешь вожжи из рук и замечательно себя чувствуешь. Сверху, снизу, отовсюду на тебя обрушиваются чужие случайные речи. Не глупые, просто непонятно о чем твердящие. Ты медиум. Твоя утеха, что ты не имеешь к этому отношения. Со временем приучаешься выбирать компанию поприличней. К примеру, говорят о Боге, а не о бабах или о поджарке из гомосеков. Она уже ориентируется в трындящях духах. Но самое то, когда появляется некто, читающий стихи. Улавливаешь и проникаешься. Начинаешь записывать как свои. Но это неважно. Ты понимаешь, что и остальные стихи ничьи. Взятые с голоса. Вряд ли кто-то знает, с чьего именно. Голос стиха облагораживает и все остальные. Они уже не собачатся как пьяные в метро, не матерятся как черти в аду, не болтают фразами из газет и телевизора, не аукаются как бесприютные посмертные души. Она понимает наркоманов, которые не могут вырваться из этой дурной мульки, их затягивает. Но она, разобравшись, что куда, стоит уже не другом уровне. Много говорят о судьбах России, причем, афоризмами и довольно смешно. Обнаружив, что руки свободны, она записывает все, что имеет и не имеет смысла, и потом удивляется. Не об этой ли “лествице” говорили разные мистики? У нее, стало быть, есть уже опыт восхождения. Добралась до какого-то философа. Большей частью, вообще ничего не понимает. Смысл есть, но не ухватишь. Но поскольку привыкаешь к голосу, начинаешь даже любить его, то что-то усекаешь. Тогда даже голова начинает кружиться. Вдруг все обрывается, и живешь, как все, нормальной жизнью. На телевидении она отвечает за сведения о людях, которых прокручивают в новостях. Куча досье. Даже было интересно отлавливать что-нибудь новенькое. Например, о связях между этими персонами. Выстраивались очень любопытные штучки. Ну и там ухаживанья, питье кофе с подругами, чтение детективов с примериванием их на себя. Было немало желающих сунуть нос в ее картотеку. Она не вникала в угрозы и предложения подкупа. Ее спасала двойная жизнь и изумительно здоровая психика, все это выдерживающая. Так же легко жила с мужчинами из этого внешнего мира. С одним как раз говорила по поводу инкубов. Мол, есть у нее подруга, слышащая голоса. И даже один из них каким-то образом выделяет из всех. Знакомый посоветовал быть внимательной, чтобы дух не заявился к ней. Сперва во сне, а там и до греха недалеко. Она прочитала и литературу. Ее спасало, оказывается, то, что она записывала то, что слышала. Архивная привычка. Иногда чувствовала, что затягивает. Брала больничный и отрубалась. В речах философа ей вдруг слышалась личная нотка. Он приводил с собой другие голоса, а потом пытался объяснить, что они имеют в виду в том или ином случае. Знакомил с друзьями? Речь, как водится, шла о потаенной структуре мирозданья. Если это и было объяснением в любви, то замысловатым. Но ей даже нравилось. Она чувствовала, что могла бы уже перейти на новый уровень, но не хотела терять кавалера. Видимо, тот свет похож на компьютер. Сперва тычешься без толку, потом начинаешь что-то понимать. К сожалению, ей не дано права голоса. Она не могла спросить, как он к ней относится. Спросить совета. Пыталась определиться по косвенным признакам. Иногда он заговаривался, не более того. Интересно, чего она ждала? Ну хотя бы  приглашения, какого-то намека на свидание. Решила дать ему еще две недели.

343.

Даже зимой город довольно тепленькое место. Особенно в метро. Там он любил читать  детективы. Забудешься, читая как Советы гадят английской MI-6, а скромные служащие разоблачают нечеловеческие замыслы. Твой организм выбрасывает адреналин, ты принимаешь себя не за себя, хорошо. Усталый, но довольный заполночь возвращаешься к семье. Жена думает, что ты был у любовницы, и обиженно молчит. Любовница думает, что ты с женой, и обиженно не звонит. А ты накупил, когда были деньги, классиков жанра, и тебе на всех наплевать. Кому придет в голову, что ты сидишь на станции “Аэропорт”, где широкие скамьи в центре зала, хорошее освещение и немного народу. Тоже самое на  “Кропоткинской”, где, правда, потемнее. Есть в этом что-то святое, несуетное, из книги, которую он хотел бы написать, если бы не знал заранее, что будет скучно. Лучше унесет ее с собой. Интрига, диалоги, глуповатые, но верные мужские повадки, комплексы - ты так не сможешь. Хорошо там, где тебя нет. Как на той же станции, где ты обо всем забыл, к грохоту поездов притерпелся. Даже близким знакомым он своих координат не оставлял. Не хватало им еще приходить туда на консультации с ним. А если бы он не считался специалистом по серебряному веку, тогда что? Хороший человек должен оставаться невидимым, как сказал классик.

Однажды, правда, его увидел знакомый художник, удивился и пригласил к себе в мастерскую, где почему-то пообещал девочек-натурщиц. Кажется, слухи о его эротических подвигах уже получили распространение. Он наврал, что у него свидание, и, возможно,  позже он придет. Чаю выпьем или чего покрепче, поговорим, а то не видел тебя давно, сказал, уходя, художник, ражий, уютный, с большой бородой. А почему бы и нет, подумал он, глядя ему вслед. Преступник еще не был вычислен. Все висело в неустойчивом равновесии. Голова кружилась, а пока добрался к знакомому дому напротив резиденции патриарха в Чистом переулке, пришел в себя, замерз, почувствовал голод. Девчушки как раз позировали. Приятель распорядился, чтобы одна приготовила к столу, стал говорить о том, кого они видят перед собой - живого классика и тому подобное. А какой повезет переспать с ним, то место в вечности ей заранее обеспечено. Циник и бесстыдный иронист, как всегда. Смеясь, он отбрехивался. Девушки были теплые, он оттаивал. Знал, конечно, что это на время, ничего не решает, а все равно было приятно. Одна как-то к нему совсем прониклась. Спрашивала, правда ли то, что говорил хозяин. Правда, отвечал он, добро и светло лучась на ее девичью наивность. А сейчас чем вы занимаетесь, спрашивала она. Читаю в метро детективы, отвечал он. Хорошо еще, что выпил. А то воображаешь в душе всякую женскую всячину, а как увидишь в натуре, так и не хочется ничего. Он перестал искать правильные слова, и все жал ей нежную-нежную ручку. Женщину, которая к нам хорошо относится надо носить на руках, потому что это или чудо, или какая-то метафизическая ошибка, что одно и то же. По счастью, она собралась уходить. Он увязался провожать ее, сказав приятелю, что зайдет еще в следующий раз, он тут часто бывает, и тогда наговорятся. Дошли молча до метро, пьяно и блаженно улыбаясь. У входа в него она сказала, что дальше ее провожать не надо. Он хотел сказать как благодарен ей за все, и за это тоже, но только поцеловал ручку, и она ушла. Выждав немного он отправился следом. Снова уселся посреди зала. Открыл книгу. Вот он остроумный ход, решающий операцию. Раскрыв русского шпиона, одинокий агент встретил старого приятеля и пошел к нему в гости на стакан чая. Там была дочка с подругой. Они почему-то решили разделить досуг двух стариков. Вздохнув, он поехал домой.

344.

К концу года он, как правило, заболевал. Бессмысленную жизнь сдерживаешь то куражом, то беспамятством, то воображением. А тут она поднимается выше уровня, и нет сил. Ломило тело, поднялась температура, свербеж в носоглотке. Обычный разговор с мамой по телефону отнял столько сил, что чуть не помер. Представить, что сам будет в ее положении, когда все перемены - к худшему, было не сложно. Да чего там, у него уж сейчас непроходимость в желудке, он чувствует. Он всегда знал себя как пустой сосуд. Чем-то ему самому надо было себя занять. Он и эти чертовы экскурсии по городу выдумал, чтобы не чокнуться. Организм не принимал водки, зато принимал мысли. Сначала бродил с друзьями, показывал, как и сотни других, булгаковские места. Много читал. Город вызывал сложные чувства вплоть до отвращения. Постепенно нарабатывал знания. Обязательно надо с кем-то ходить. Сперва даже думал податься в голубые. Ходишь себе с пареньком, воспитываешь. Оказалось, что мужчины вызывают у него еще большее отвращение, чем люди. Снаружи все нормально, друзья-приятели, а внутри коробит, тянет остаться одному. Стал водить смешанные экскурсии. Выберешь в толпе хорошенькую девушку и пудришь ей мозги. Даже сын так родился, уже совсем большой. Добрый мальчик. Звонит ему в отличие от бывшей жены. Та и знать не хочет, что правильно. А сын звонит, и он поймал себя на том, что хочет выглядеть в его глазах книжником не от мира сего, анахоретом, мудрым чудаком. Может, так и есть, а все же на самом деле он - пустышка. Без дела умирает. Сейчас все экскурсии накрылись, вот ему и хана. Простужается каждый раз. Болячки вылезли. Какая-то из них смертельная. До чего же это гнусно быть человеком! И это при том, что у него отличная коллекция путеводителей. Основа еще от Абрама Федоровича, царствие ему небесное. Сиди, казалось бы, и разглядывай, вникай. Город, как ни крути, отличное изобретение для таких, как он, пустоцветов. Заряжают энергией, придают смысл, находят работу. Иначе давно бы подох. А так, чем больше он изучал городов, бывал в них, узнавал милых подробностей, тем более убеждался, что все города таинственным образом соединены друг с другом. Это как Раскольникову в кустах на Петровском острове в Петербурге вдруг приснился средь бела дня кошмар, который через четверть века сведет в Турине с ума Ницше. Вникая в путеводители, видишь связи квартир, снов, картин, домов, женщин и авантюр в совершенно разных городах. Без него, кстати, никто об этом бы и не догадался. Не говоря о конкретных трудах. Но это все химеры, воздух, надувательство пустой души, хобби, чтоб только вечность проводить. Надо бы сыну наследство оставить - вот это дело. Тысяч тридцать долларов. Как в “Евгении Онегине”. Тут государственное дело. Пока люди, помирая, не начнут близким своим наследство оставлять, Россия не поправится. Продолжить себя хоть в таком пустяке - вот путь перебарывания онтологического своего ничтожества. От таких слов, даже про себя произнесенных ему вовсе стало плохо. Пошел на кухню принять таблетку анальгина. Тогда сразу пропотеешь, и тело ломить перестанет. Руки как ледышки. Пошел в ванную простирать под горячей водой грязные свои носки. Приятное с полезным. И согреешь руки, и дело сделаешь. Телефонный звонок он едва услышал. Сперва думал, что в ушах звенит. Потом, что ошиблись все равно. Но звонок трещал, он вытер руки, подошел. Поразился, что это она. Совсем изумился, что хотела к нему приехать. Случилось что? Нет, не случилось. А что такое? Так просто. Да я нездоровый какой-то, духом упал. Тем более, подниму. Ну хорошо. Хлеба только купи, а то, кроме консервов и макарон, в доме и нет ничего. Ей не меньше получаса ехать. Лег даже, такая слабость навалилась. Валидол под язык положил.

345.

Ни киллером, ни журналистом, ни директором аналитического центра провокаций он так и не стал, хотя пробовался и в том, и в другом, и в третьем, и, судя по отзывам, у него получалось. Однако, больше всего его интересовало, чем люди держатся на этом свете. Хоть диссертацию пиши. Один сочинил роман и впал в депрессию. Другой к Богу прицепился. Третья ходит изо дня в день на работу, где год не платили денег и не будут. Кто-то в семью ушел, образовал защитный редут ежедневных скандалов и мерзкого домоседства. Иной по музеям и выставкам тащится, обратившись в гомосексуалиста и скептика. Приемов много, но на самом деле человека на этом свете не держит ничего. Судил об этом как бывший киллер. Знающий при этом, что без причин не убивают. Каждый копает себе яму. Он и на людей теперь смотрел по иному. Жалея, что ли. Допытываясь. Бегут толпой, все к чему-то привязанные, что им помогает жить. По долгу службы он привык считать себя тем, кто решает чужие судьбы. Молниеметатель. И тебя, дурачок, разгляжу через оптический прицел, примерно так. А изнутри знал сосущую пустоту неприкаянности, которая была у всех, и знал способы и попытки ее заполнить. Водкой, наркотой, работой, философией, интернетом. При этом еще и умирали толпами. Все чаще он гадал о том, чем держится большинство, к которому вскоре придется примкнуть. Получалось, ничем, - как бомжи, одним организмом, к тому же отсутствующим. Назвал себя практикующим психологом. Арендовал офис на проспекте Вернадского, купил секретаршу, которая обзванивала разные фонды на предмет денег и отвечала на звонки. Как у бывшего десантника у него были связи. На выходные поехал с ней в подмосковный дом отдыха. Оставив ее в номере, ходил по мокрому лесу, смотрел на темные сосны, в меру тосковал, напевал стишки, что полезно для разгрузки. Он сам чувствовал как на него давит физиология, привычка качаться, делать зарядку, трахать только красивых баб. Работай стерва на конкурентов, передавая им информацию - другое дело. Но у него нет ни конкурентов, ни информации, только любопытство, почему же люди до сих пор не подохли, что их держит? За столом в ресторане разговорился с одним козлом, знаменитым демократом и журналистом, главным редактором и прихлебателем новых бандитов. Тот его не знал, поскольку простыми людьми не интересовался - психолог и есть психолог. А он в свое время через этого редактора сбрасывал провокации и знал всю подноготную. Вплоть до имен любовниц, с одной из которых тот сейчас и отдыхал. Как водится, оплакивал свободу слова, ругал желтую прессу. Сам, видно, считал себя частью важного государственного дела. Трехэтажная дача в Жуковке, миллион долларов на счету, репутация честного человека и добиваемая близость с сильными мира сего. Да выдерни его отсюда. Он больше слушал старика, чем заинтересовал того. Сказал, например, чтобы он обязательно ему позвонил в начале следующей неделе, принес текст о своем методе, и они обязательно его напечатают. Он только кивнул. Тут был зов судьбы, и он его почувствовал. После обеда журналист спал или возился со статьями своих сотрудников, которые взял с собой на отдых. Поскольку выглянуло солнышко, любовница отправилась в дальний лес на прогулку, он видел из окна. Оружие было при нем, чистое. Секретарша в другой комнате. Потихоньку выбрался из номера, поднялся, никого не встретив, по лестнице на другой этаж. Из окна было видно, что одни машины приезжают, другие уезжают, этот дом отдыха  достаточно популярен. Постучал тихонько к нему в номер, вошел. Буквально через одну минуту вышел обратно. Все тихо, никого нет. Вернулся к себе, так что девка даже не знала, что он уходил. Даже пожалел, что не может первым передать такую горячую новость.

346.

Сон разума рождает ангелов по сравнению с тем, что рождает бессонница. Доктор запретил ему так возбуждаться, но он ведь никого не слушал. Из журнала вернули рассказ, который сами и заказали, но это был только повод, она знала. Повод пить, материться на нее, никуда не выходить из дому, не подходить к телефону, считать себя несчастным, а жизнь конченой. Причем, тормозов у него просто нет. Она мечтала записать на диктофон все, что он несет в эти минуты, а потом дать ему прослушать. Нормальный человек просто не поверит, что такое возможно. Какая-то Идея с большой буквы, которая задает из своего не-пространства динамический стереотип их семейной жизни, их раздражение друг другом и постоянный скандал, а вокруг распаленное мгновение вечности - звезды, вихри, понятия, проигрыш не нами написанной пьески. Она пожмет плечами на его фанаберию, а он только больше еще разойдется. То в одну сторону его кинет, то в другую. Книгу рассказывать вдруг начнет, которую хочет написать. Про незадавшегося писателя, который изошел богемной жизнью, женился раз десять, был причастен ко всем авангардным течениям, со всеми знаком, но  ничего толком так и не написал, а последняя по счету жена и вовсе шагнула на Новый год с балкона восьмого этажа. То есть про Дуду рассказывает, как будто она сама не знает. Или берется проповедовать ценность мгновения: звук телевизора, шум моющейся на кухне посуды, поразительный запах жены, ее то есть. Артистизм, с которым он это делал, ее всегда поражал, особенно когда он выпьет, но не чересчур. Была тонкая грань, которую он стал с ходу перескакивать. Ее пугал этот замкнутый круг: без водки он был скучен и неталантлив, с водкой - талантлив, но на время. Затем его талант переходил уже все грани. Он почти перестал общаться с друзьями. Конечно, многие просто умерли. Другие занялись своими делами или страдали, подобно ему, в тоске и одиночестве. Нельзя было даже сказать, что наступало чужое время, потому что их времени никогда и не было. Кончался кураж, это да. Сколько же можно. Только начали печататься, издавать свои журналы, как все опять прервалось и теперь, видимо, навсегда. В жизнь входили взрослые дети их знакомых, закончившие институты. Он начал было, подобно Онегину, читать книги. Однако, с какой целью, если все равно с людьми не поделиться? Людей ему заменяла она одна. На ней он и срывался, требуя, чтобы она быстрей приходила с работы. К этому времени он, как правило, был уже хорош. Когда он обозвал ее дурой, она не выдержала и сказала, что если она дура, то зачем он тогда живет с ней. Пусть убирается, если недоволен. Она испугалась, что он ее убьет. Глаза вытаращил, бешеные, сам весь трясется, да пусть бы и ударил, ей тоже все это надоело, скорей бы разрешилось. Но только махнул, не ударил, сам за голову схватился. Не хочет, мол, ее видеть. Ну и пусть уходит, если не хочет. Будем размениваться, говорит. Хорошо, если будем, а то сплошные ляля-тополя. Ей уже все это надоело. Она его не держит и сама за него не держится. Если никого не найдет, то и одна прожить сможет. А если пишет сейчас, то мог бы ей и показать то, что пишет. Почему она всегда должна просить? Он что, сам не знает, что она только его письмом живет? Почему она всегда должна просить и унижаться? Когда он обнял ее, она хотела вырваться, но слезы сами потекли из глаз. Он же знает, что она все ему прощает, и пользуется этим.

347.

Зима, темно, они с папой идут на прогулку - “в сторону Люберец” - как называют это между собой. То есть между пятиэтажек, в одной из которой сами живут, к бревенчатым, как летом на даче, избушкам, теперь уютно светящимися заиндевелыми окошками. Снег вкусно скрипит под ногами. Они играют в игру - у кого скрипеть будет вкуснее. Конечно, папа старается, у него и ноги больше. Но выигрывает все равно она, потому что у нее самые лучшие, самые новые сапожки, которые мама только что купила ей в “Детском мире” на ее день рождения. Сапожки скрипят с каким-то непередаваемым хрустом, оставляющим после себя сытую оскомину и слюну во рту. Идут они долго и не торопясь. Она рассказывает, что нового было в детском саду, чего опять натворил Почаповский, которого воспитательница поставила в угол за то, что он открыл дверь в туалет, когда там писал другой мальчик. Папа слушает внимательно, а потом говорит, что замерз, они сейчас согреются, отдохнут и тогда пойдут дальше, потому что поход у них большой и долгий, на весь вечер. Наверное, их ждут в любом из домиков, но он сворачивает к одному, самому ближнему, они поднимают засов на калитке и входят в нее, поднимаются по ступенькам и стучат в дверь. Им открывает красивая женщина в белой шали на плечах, радуется им и приглашает войти. Они оказываются в уютной теплой комнате с крашеным деревянным полом. Сапожки можно снять, но пол все равно скрипит. С нее снимают шубку и усаживают на большой белый ковер, больше похожий на медвежью шкуру, как она сейчас понимает. Впереди печка, за плотной заслонкой виден красный огонь, но открывать ее нельзя, да и не надо, потому что она вся окружена подушками, куклами, какими-то чудесными безделушками, которые все ведь надо успеть за короткое время разглядеть, всеми наиграться. ”Она замерзла, - говорит папа, - сейчас согреется и пойдем дальше”. Она понимает, что это он говорит нарочно, чтобы она успела наиграться. Поэтому ей надевают толстые белые носки и впридачу дают волшебную книжку со светящимися картинками. Тетя говорит, что книга немецкая, как и большая кукла Ася со светлыми волосами, голубыми глазами, которые закрываются, когда кукла произносит “ма-ма”. Папа с тетей уходят по своим делам на второй этаж, а она почти этого не замечает, желая только, чтобы они как можно дольше не возвращались и не забирали ее отсюда домой. Она счастлива как никогда больше в жизни. Ей кажется, что больших сокровищ на свете просто не бывает. К тому же у нее свой домик, сделанный из подушек, которые еще и звери, охраняющие ее с разных сторон. И, когда сидишь на ковре, внизу, видишь все совсем не так, как если стоишь. Ей очень нравится так. А если бы еще под столом, то вообще как дом, с крышей. И в руках у нее игрушка, в игрушке - лес и избушка, как та, в которую пришли они с папой, синяя ночь, луна, и если перевернешь ее, начинает медленно падать снег. И ей кажется, что она сама замурована в стекло, и идет снег. Она, кажется, заснула, потому что не заметила, когда вернулся папа с тетей, которая ее одевает, и она, окончательно уже проснувшись, оказывается с папой на улице. Так быстро ушла, что даже ничего не успела попросить в подарок. Надежд особых не было:  такие драгоценности не дарят, но все-таки... Она спрашивает папу, придут ли они когда-нибудь сюда еще. Папа говорит, что возможно, если только это останется их тайной, их сном. Если же скажут кому-нибудь, даже маме, то все исчезнет без следа. Он как человек старый, поживший, имевший дело с чудесами, знает это совершенно точно. Сказать вслух о чем-то хорошем, значит, наверняка это хоршее угробить. Голос при этом у него такой, что она понимает - он не шутит. Такое с ним тоже бывает. Вообще она “папина дочка”, это все говорят.

348.

Одно из двух, говорил он, или о детях своих беспокоиться, или об антропологической катастрофе в России рассуждать. Почему же так, возражала она. Одно вполне дополняет другое. Несмотря на развод, они общались дружески. Он и деньгами помогал, и участвовал в воспитании. Хотя, в основном, моля ангелов о снисхождении к ним, о защите от пакости и напастей. Конечно, будь у него новая семья или хотя бы приличная женщина, чувствовал бы себя уверенней. А то как недотепа. Сколько бы ни выпячивал грудь, ни говорил толстым голосом, а всё выходил неполноценным. Так и дети к нему относились, становясь старше. Он говорил им, что он хиппи и старый рок-н-ролльщик. Да нет, возражали они, хиппи мы знаем, это другое. Он понимал, что в их представлении хиппи вполне приличная профессия, которой он, увы, не сподобился. Так, наверное, и было. Поэтому лучше отойти в сторону и молить ангелов, чтобы защитили их. Сохраняя столь же метафизический взгляд и на всех уродов человеческого вида, к которому принадлежал. Совершенно очевидно, что в метро в последнее время наблюдалось нездоровое возбуждение населения. Все чаще появлялись явные психи, говорившие громко и на рискованные темы, включая правительство и чужую национальность. Ну это, положим, электромагнитные бури, хотя и тут важно не запускать болезнь чересчур. К тебе могли обратиться напрямую, какую бы злобную морду ни корчил, чтобы отзынули. Стало больше безумных стариков и старушек. Вообще градус толпы вырос. Как и количество бродячих собак на улицах, которые могли вдруг тебя облаять, а то и наброситься в пустынном месте, пытаясь укусить. Больше всего это напомнило ему школьные времена, по-прежнему иногда являющиеся в снах. Причем, одноклассники выглядели в них гораздо добродушней, нежели сорвавшиеся с цепи учителя. На самом деле они стоили друг друга. Теперь-то он был уверен, что его окружали тени, которые ни вреда не могут причинить, ни, тем более, пользы, но в момент жизни мы страдаем всерьез, с этим ничего не поделать. Если нет злобы, которая одна и подвигает на великие дела, сделай хоть что-то, имитируя великие чувства. Замочить подонка-второгодника, который взял правилом мутузить его под лестницей у физкультурного зала? Стоит ли надрываться из-за мелкой пакости? Гораздо сильнее давила необходимость идти в школу, учить уроки, подчиняться чужим правилам. Он из-за этого не знал, куда деться. К тому же из колонии вышел его приятель детства, который, заметив рукоприкладство второгодника на школьном дворе, в несколько прыжков нагнал их, пообещав, что еще раз увидит подобное и тому хана. Он сам успокаивал приятеля, что они шутят, просто возятся. Тот долго не мог успокоиться. Бедный второгодник все поражался, что же он сразу не сказал, что Питон его друг? Нет, мешаться в эту лабуду смысла не имело. Его желание найти иной modus vivendi не находило понимания, было абстрактным и для знакомых, и для интересующихся его творчеством. Бывшая жена жалела, когда вспоминала или деньги нужны были, спасибо и на том. Ничего не оставалось как стать профессиональным паучком-художником, заведенным природой на то, что он может. Причем, с ростом раздражения и стиль его изменился. Вместо тонкого отчетливого рисунка, на который он изводил уйму времени, возникло размашистое и неточное нечто, сперва вроде бы находившее покупателей, а теперь непонятно на что годящееся. Так, живописное нечто. С отвращением он нашел свою близость в этом духу времени. Он спускался по шаткой лесенке в свой подвал. Лучшим исходом было бы замуроваться в нем навсегда. Он даже создал запасы продуктов. Приступал к рисованию. Быстро наступал вечер. Потом ночь. Впереди была целая жизнь.

349.

Литературу она не любила. Он подозревал, что и его тоже. Лежа на сохранении, прочла в больнице “Мастера и Маргариту”, который был у ее соседки справа. Сказала, что автор, видно, сумасшедший, как и он с его друзьями. ”Сумасшедший это как?” - спросил он. - “Ну ипохондрик”. Ребенка все равно не удалось спасти. По ней нельзя было понять, что она расстроена. ”От тебя ничего иного и нельзя было ждать”, - говорила как бы в шутку. Ему этот тон ее уже изрядно надоел, но ничего иного не подворачивалось. В отношении женщин он был придирчив и щепетилен как скрытый педераст. Это, конечно, тоже ее слова. С какого-то момента он их коллекционировал. Чтобы легче переносить. На него она действовала вдохновляюще. Хотелось уходить в себя и писать абсурдные тексты, а теперь именно это и требовалось. Он брал подвернувшуюся книгу и обрамлял чужие слова своей интонацией. Что и является литературой, как рассуждал один французский мудрец начала века. А самый кайф если брать из разных книг разные слова да еще умело изменять свою интонацию. Божественное дитя выплывало из нее на триреме, но теперь канал пересох, и все уходило на запасные пути, где из-за решеток рычали хищники, и ей все казалось, что некуда деться, и снились плохие сны. Чем умнее с самим собой, тем неотвратимей объятья, с кем угодно. Просто с отчаянья. Поэтому всякая женщина поразительна как чудо, потому что естественен - онанизм. Как всегда, когда она хотела сказать что-то важное, она сперва нюхнула носом и проглотила слюну. В это время он чихнул. ”Значит, правильное хотела сказать”, - заметил он. Она удивилась, откуда, мол, догадался. Пока объяснял, она забыла, что было у нее на языке. Всё к лучшему. Последнее время испытываешь чувство вины даже от того, что удерживаешь ее на плаву. Может, отдать ей все деньги, чтобы сделала, что хочет. То ли в Испанию поехать, то ли затеять ремонт с перепланировкой. Что хочет. Лишь бы самому остаться голым. И тогда мир окончательно сойдет с ума. С утра начнутся звонки в дверь и по телефону. Сломаются краны. Засорится канализация. Начнут сами собой теряться и двигаться предметы. Тяжко сдерживаемое раздражение хлынет из него наружу. Они просто не знают, с чем имеют дело. Хотя, какое им всем до него дело - подохнет, туда и дорога. Наше нежелание рождаться на свет обычно реализуют наши дети. Бред запаздывает за светом, и это всего только физика. Морозный вечер. Жаль солдат, они за что несвободны? Множество водки и книг в магазинах создают иллюзию непьющей и нечитающей страны. Кто отнял у нас нашу родину? С утра кашляли вороны за окном, да к вечеру притомились, затихли. Она, невзирая на него и на соседей по дому, включает на полную громкость видео, чтобы насладиться стереозвуком. Видимо, это и называется счастьем:  когда нет войны. Но и заграницей ему было бы хуже. И в солдатах. И в начальниках с подчиненными. Столько знакомых, что уже их номера телефонов не лезут в записную книжку. Старая растрепалась, а переписывать в новую мороки не оберешься. Лучше, когда телефон вовсе молчит. Каждому человеку должно быть куда пойти. Желательно к любовнице. Поэтому на платоническую прогулку он не идет, лень одеваться. Было бы лето - другое дело. Надел сандалии, и прогуливайся по пыли. Между прочим, любовница, которой, в отличие от жены, ничего не надо - это ты сам, но поднабравшийся с годами мудрости. Жизнь идет как надо. Потерпи, дальше будет лучше. Любопытно смотреть как набираются изменения в том неуловимом, но явном средоточии человека, именуемом душой. Закутываешь пустоту коконом чужих слов, ожидая, что в конце-то концов что-то из него вылупится на свободу, вылетит. От более точных прогнозов он отказывался. Так же, как и от того, чтобы прибить дурную бабу.

350.

Он взялся за все сразу. Выяснял природу Большого Взрыва. Известно, что есть некая тайна в разбегании Вселенной. Некий ужас, принимаемый то ли за двигатель, то ли за Господа Бога, противоречащий силе тяжести, сводящей все к покою. Одновременно он создавал школу, где каждый из учителей был бы чудаком на свой лад, достойным отдельной биографии. Английский преподавал бывший разведчик, погоревший на гетеросексуальности, и так далее. Как бывший совок, он знал за собой тягу к экзотике, но тут уж ничего не мог с собой поделать. Перед домом устроил дзенский сад камней, а когда соседи запротестовали, потому что их собаки не могли пройти мимо, и уже через неделю весь двор провонял мочой, пришлось купить по Казанской дороге большой участок под эстетическое пространство и пригласить туда знакомых художников, делать, не стесняясь, что в голову придет, с одновременной продажей сотворенного в специальной галерее. Все больше загадок доставлял собственный организм, который он и так уже корячил, и эдак, а тот все не сдавался, выказывая чудеса выживаемости. Например, приучал его к наблюдательности, чтобы тот автоматически отмечал странности как наяву, так и во сне, запоминал их и передавал ему, как своему хозяину. Одновременно изучая типы отношений “я” и тела: от рабовладельческих до тоталитарно-демократических. При этом держа в уме рамку жизни и не стесняясь при случае за нее выходить. Тут нужен особый кураж, который заменяется честью: ты видишь себя со стороны эдаким сверхчеловеком, поэтом и воином одновременно. Например, он никогда не испытывал усталости, стараясь, чтобы всегда было интересно. Еда - вот особый шик. Или, когда заболевает организм, инъекции наркотиков. Ум его был изворотлив до полного исчезновения и нежданного впрыгиванья в неположенном месте. Одиночество, говаривал он, предписано врачами и милиционерами во избежание недоразумений. А так, в познавательных целях, общался, конечно, с разными людьми разными способами и без предрассудков. Из денег и интереса продавал свой город, родину, душу, землю, национальность и человечество - был бы только покупатель. Одновременно продвигая мощную систему госбезопасности для поимки тех, кто мог бы за ним следить. В любом состоянии он был занят только собой, видя в этом залог успеха. Плюс делать все не когда надо, а когда хочется и считаешь нужным. Город, когда он начал руководить им, стал рассадником всяческих импортных интервенций. Соответственно, он нашел ребят, которые описывали в газете все в десятки раз лучше, чем было на самом деле. Они создавали виртуальный идеал, которому  он мог только следовать. Есть такие романтики, особенно за хорошую плату, но тем и самим было интересно. Город превратился в сущий Вавилон, сотканный из несовместимостей. Заодно все заинтересовались историей с географиями. А он вдруг понял, что не знает кто как, а он произошел не от обезьяны, а от червяка и может привести тому физиологические доказательства, хотя и знает, что приводить их некому, потому что всем и так наплевать. Вообще, если что и удручало, так это человеческая бездарность. Собирал автомобили и компьютеры, стараясь как можно теснее скрестить одно с другим, а покуда наслаждаясь скоростями и самозабвением, когда ни ты сам себе, ни тем более другие,  совершенно неважны. Плюс комфорт, который люди придумали из чистого самоуважения: есть уровень, на который ты можешь только подниматься. Самолеты, отели, люди - high class во всем. И drive, который влечет тебя.

351.

Лучше всего она жила после развода. Только сейчас это стало ей ясно. Когда-то она сказала: ”Боже, я - женщина! ” - и стала ею. Это был перелом. Женщина это совсем не то, что человек. Не надо путать. В следующий раз подобное произошло, когда она сказала: ”Боже, я разведена! ” Это было больше, чем освобождение. Она стала новой, очистилась. Поверила в себя. Только представить, как он давил ее. Своим мягким обволакиванием, добротой, при которой она чувствовала себя нищей, не имея возможности самой располагать деньгами. Да мало ли... Она сразу же взяла отпуск, накопившийся за все время. Она запретила себе страдать. Она дала волю своим глазам, чувствам. Она вдруг увидела все в цвете, заставила себя радоваться жизни. И сразу у всех мужчин открылись глаза на нее - такое было ощущение. Она могла выбирать любого. Достаточно было улыбки, доброго слова, и он был у ее ног. Он. Любой. Талантливый, прославленный мастер в расцвете творческих сил, которые она нутром в нем чувствовала. И он сразу видел, что она не из тех новоявленных мелких и хищных зверьков, сразу же заводящих речь о вознаграждении. Да неужели ей, у которой есть все, может быть что-нибудь нужно? Она могла оказать милость, приняв подношение. Этот циркач повез ее в Париж, словно дитя пытаясь доказать что-то своей тамошней жене, с которой она тут же подружилась, нашла общий язык, только спать втроем отказалась, еще более тем ее покорив. Он фонтанировал всякой ерундой, мизансценами, планами, примерами других гениев. Это ее радовало, отвлекало от вдруг обнаружившегося недомогания, мешавшего ездить с ним всюду по городу. Что-то подобное она ожидала, безумно злясь на себя за эту готовность к болезни. Слишком многое тут было в ней с детства намешано, ни один психоаналитик не разберется. Начиная с отвратного: ”хочешь быть красивой, умей страдать! ”Но и это она обратила себе на пользу. Он сразу почувствовал себя доктором Фрейдом и исповедником в одном лице, мужчине это льстит. К тому же она постепенно оклемалась. При первой возможности стала вылезать в музеи, на концерты, потом на приемы, оживившие ее самой атмосферой высшего света, радующихся тебе приятных людей. Между прочим, он сам познакомил ее с тем дипломатом. Если у нее было сильное место, так это умение говорить с человеком о том, что ему интересно. Когда в аспирантуре она принимала экзамен у старших курсов, она каждого просила отвечать то, что тот знает лучше всего. По любому предмету. От музыки до сопротивления материалов. От деда по маминой линии ей досталось первое издание “Технической энциклопедии” начала 30-х, редчайшее издание, потому что всех потом перестреляли. Множество статей, например, было там написано самим о. Павлом Флоренским. Вообще ей нравилось читать неожиданные книги. И на экзамене ей не было скучно. Кто бы поверил, что с австрийским дипломатом они говорили о. . . колибри. Как говорят в России:  кстати, о бабочках. Интуитивно она ввернула упоминание о секретной операции русских в “атомном проекте”, связанной с этой малюткой. Он профессионально сделал вид, что не понимает, о чем речь. Смеясь, она рассказала ему с такими подробностями, о которых, уверена, он и не подозревал. Она была обречена влюбиться в него, настолько тонко влюбила его в себя. Это было только начало. Она потеряла кучу времени со своим уродом-мужем. Сегодняшняя женщина состоит из количества связей, из которых она состоит. Она купила фотоаппаратуру. Ее дизайн одежды и фурнитуры наделал шуму, потому что она пришла не с улицы, ее представляли авторитетные лица. Перед ней открывалось европейское будущее.

352.

Он уже выходил из дому, когда позвонил приятель с работы. Сказал, что его ищут серьезные люди. Чтобы он никуда не приходил, а всего лучше скрылся бы и из дома тоже. Что-то подобное он и сам подозревал. Да, сказал он, спасибо, старик, я уже принял кое-какие меры. Ну будь здоров, сказал тот. Ерунда, никаких мер он в принципе не мог принять. Посыпал тальком ручку входной двери. Купил более мощный определитель. Что еще? Он беззащитен. Железная дверь не спасет. Не хватало еще, чтобы и звонок был сделан под их контролем, с них станется. В этот момент самому себе напоминаешь перевернутое на спину насекомое. Он взял деньги, которые заранее снял с кредитных карточек. Не подходя к машине, свернул в арку и дальше к автобусной остановке. Они не идиоты, чтобы парик и наклеенная борода обманули их, если они ведут наблюдение за домом. В чем, в сущности, дело. Он хотел быть самостоятельным мужчиной. Каким образом? Деньги, дело, семья, пара-тройка невредных наклонностей. Но он не намерен был никому лизать задницу. Он хотел быть сам по себе. Ладно, без истерики. Он купил фургон и уехал в глушь, под Рязань, где его чуть не убила местная милиция. Что теперь? Узнать, какую из квартир они не раскололи? Подонки. Одна большая контора распалась на множество мелких, еще более голодных и свирепых. Нужно быть с ними в доле - вот главное условие. И все равно они тебя уберут. Проехав две станции метро, он вышел наверх, купил в кассе телефонную карту и позвонил двоюродному брату. Никого же уже не осталось, все умерли или разъехались. Сказал, что ему нужна надежная квартира на долгий срок. Желательно, чтобы нельзя было вычислить. Тот попросил позвонить через полчаса. Потом он сделал еще несколько звонков, найдя хату в самом непредсказуемом варианте. Взяв машину, объездил все адреса. Спешить было некуда. Пусть ищут, пока он будет себя обустраивать. Шофер, простоватый парень, рассказывавший о семейной своей жизни, был вне подозрений. Можно было еще раз все взвесить. Конечно, он им не годился. Слишком наплевать ему на все их игры. Они делают вид, что им все интересно. А он оживился, только когда понял, что вся информация уплывает, то есть в начальстве есть стукачок. Возможно, что и Сам. Слишком подозрительно все идет. Поэтому они за него и ухватились как за главного врага. Нормальная привычка старых партийцев. Ничего, он ляжет на дно хоть на целую вечность. Всех их переживет. Квартира на улице 1905 года ему приглянулась. Несолнечная сторона, есть обзор перед домом, несколько ходов на лестницу, никаких дежурных в подъезде. Хозяйка, молодая дама лет 50, жила с семьей дочери, помогая им с маленьким ребенком. Он даже набавил двадцатку для ровного счета. Сказал, что если понравится, то проживет здесь не меньше года. За коммунальные услуги и телефон отдельная плата. Он писатель и журналист, поэтому  главное для него это покой и возможность творчества. Взяв у хозяйки ключ, он спустился с ней на улицу, она показала ближайшие магазины, а сама пошла в метро, которое тоже было в двух шагах. Все, что ему будет нужно – от мыла до одежды – он купит. Под старой жизнью проведена жирная линия. Он купил зубную щетку и пасту, смену белья, макароны со шпротами, детектив Ле Карре. Джентльменский набор. И никаких баб. Вечером по новостям показали его «друзей». Те рассказывали по «Эху Москвы», как он сбежал за границу с пятьюстами миллионами долларов. Сбежал и сбежал. Будет печататься под псевдонимом. Писать пейзажи. Переводить с божественного. Мало ли.

353.

Прелюбодейка должна быть начинающей. Так соблазнительней. Она уяснила это интуитивно. Из самого звучания слова. Прелюбодейка должна быть неумелой, невинной, трогательно задыхающейся от испытываемого возбуждения. Тогда это имеет смысл. И никакой жадности. Не продается вдохновенье, как сказал поэт. Поэтому в его квартире она головой не вертела, хотя и запоминала все цепко, как в магазине. Товара много, времени мало, а надо все запомнить. В антиквариате она разбиралась, а тут его было предостаточно. Даже испытала на мгновенье неловкость, будто собиралась тут остаться навсегда. Хотя почему бы нет. Где он еще такую найдет, дурачок? Когда он начал ее раздевать, целовать груди, она даже приостановила его, чтобы успеть сказать, что на самом деле чувствует себя прелюбодейкой. Испытывала возбуждение от самого слова. Он так удивился, что оставил начатый над ней труд и пошел к огромному старинному шкафу, откуда достал два хрустальных бокала и бутылку красного вина. За что и предложил выпить. Она сказала, что терпкость этого французского вина сродни терпкости слова, которое она произнесла. Пре-любо-деи-ца. Так даже еще лучше. Она его заинтересовала, это сразу видно. Он попытался снова взять ее за руку, перехватывая инициативу, но она, улыбаясь, вскочила с места и, сделав несколько кружащих движений по комнате, оказалась в коридоре и, увидев перед собой дверь, недолго думая открыла ее. Да постой же, - с досадой кричал он ей. Но она уже была внутри. На диване лежала женщина, глядя на нее очень блестящими, как ей показалось, глазами. «Ой, а кто вы?» - «А вы?» - спросила женщина. Кажется, она не сердилась на ее появление. – «Я? Я – прелюбодейка». – «Так прямо?» - Он уже стоял на пороге, подпирая дверь. Молодец, что хоть брюки застегнул. – «А он – ваш муж?» - спросила она. – «А почему не брат?» - «Нет, он ваш муж. Вы тяжело заболели, не можете двигаться. И он привел меня с вашего разрешения». – «Очень романтичная девушка», - сказал он из дверей. – «Я вижу», - ответила женщина. Она подошла к ней вплотную. «У вас правая рука только действует? А там все парализовано?» Женщина не спешила отвечать, смотрела на нее все так же блестящими глазами. Морфий? «Дайте мне вашу руку. Я экстрасенс. Могу снимать боль, могу все про вас сказать, если захотите». - «Она тебе не мешает?» - спросил он из дверей жену. Та покачала головой:  нет. Руку дала. «Видите, хорошо, что правая рука работает. Логическое мышление сохранилось. Речь тоже есть. И настроение, несмотря ни на что, хорошее, потому что человеческий рассудок оптимистичен». – «Откуда ж ты все знаешь?» - спросил он, подойдя к ним и сев на стул напротив постели. – «Университет закончила, - терпеливо объясняла она. – В Сорбонне два года училась». – «Почему только два?» - спросила женщина. – «Деньги кончились. Спонсоры разорились. Банк лопнул. Новая жизнь началась». – «Так вы теперь таким вот образом – она показала глазами на ее полурастерзанный вид – деньги зарабатываете?» - «Нет, я таким образом с людьми знакомлюсь. Плохих стараюсь избегать. К хорошим прилипаю. Как думаете, мы могли бы жить втроем?» Женщина прикрыла глаза, но руку из ее рук не отнимала. «Вы правы, что у меня парализовало скорбь и слезы. Иногда чувствую, что мне этого не хватает. Я ведь половина человека. Калека. Какая тут жизнь втроем? » - «Но у вас душа намного больше, чем у обычного человека. Нам надо преодолеть предрассудки, сейчас не до них. Если бы ваш муж сейчас вышел, мы бы могли попробовать. А вас мы потом позовем, хорошо?» Он взял их соединенные руки, поцеловал их и вышел, скрывая слезы». – «Как он вас любит», - сказала она жене, чтобы сделать ей приятно.

354.

Ты не хочешь отключить сознание. Но оно само отключается. Ты отскакиваешь в сторону от наезжающего автомобиля, спасаясь непонятно как. Исчезает обычная твоя мягкость получеловека-полутени. Ты поджар и сух. От тебя летят искры. Так возникает мировой пожар, от которого, по словам Гераклита, периодически все рушится, чтобы появиться потом снова. Философия уже не для тебя. Тебя обложили, и куда-то сама собой девается готовность лечь первым под топор, «отдать свой билет», не участвовать и тому подобное. Успел еще позвонить ей. Подошла к телефону сама, но муж, конечно, рядом. Сказал, что должен ее увидеть. «Где и когда?» - спросила как обычно. – «Сейчас же. На обычном месте. Все плохо». Она поняла. Вот и все. Посмотрел в глазок. Пока еще никого. Открыл, поднялся на этаж выше, прислушался. Вызвал лифт, но спускаться стал по лестнице, стараясь, как в детстве, не издавать никаких звуков. Индеец Джо, который вдруг кому-то понадобился. Это раньше казалось, что ты нужен КГБ и мировой контрреволюции. Сейчас ты нужен на краткое время только тем, кто тебя заказал. Если это такая игра, тем лучше. Он сыграет в нее. Если – правда, тем хуже для тех, кто все это затеял. Он не будет сидеть истуканом и ждать смерти. Новый год – это хороший повод начать новую жизнь. В подъезде было тихо, на улице уже темно. С правой стороны повис лодочкой юный месяц. Хорошая примета. На всякий случай, показал ему 100-долларовую бумажку. Больше двух недель это висело над ним и наконец прорвалось. Как в компьютерной игре, когда повторяешь одно и то же, не зная правильного хода. Больно будет потом, сейчас только облегчение. Эта ситуация уже была сто раз:  погоня – уход – снятая квартира – отлеживание на дне – еще одно заметание следов – еще – пять степеней защиты – шесть. У его знакомых одних загородных домов не счесть. Тем более, что он туда не поедет. То же с родственниками. Вариантов много, и ты исчезаешь по всем сразу, чтобы в конце выбрать тот, которого нет вообще. Феноменология побега. У него есть «бункер», как он его назвал. Пребывание в чужих мыслях придает какой-то параллельный смысл нашей жизни. Особенно в мыслях о нашей смерти. На место свидания он приехал пораньше, она, как всегда, опоздала, но он не подошел, потому что не понравилась машина, стоявшая как раз в пяти шагах справа. Он попросил мальчика, проходившего мимо, подойти к этой тетеньке и сказать, чтобы она спустилась в метро и у первого вагона ее будет ждать тот, с кем она договорилась. Пароль:  «плерома». Не забудешь? Повтори. Дал ребенку десять рублей. Посмотрел, как он передаст. Дернулась. Стала смотреть вокруг. Потом пошла к метро. Из машины вышел шнырь, пошел за ней. Все ясно. Ладно, без объяснений. Он пошел в другую сторону. Падал мокрый снег. Обещали оттепель. Зашел в ресторан, куда хотел прийти вместе с ней. Заказал еду и двести грамм лучшего коньяка для работы желудка. Здесь было тепло, полутемно, приятно. В ресторанах само течение времени, кажется, имеет смысл. А он как раз сейчас будет иметь дело с течением времени. Как у некогда любимого Хемингуэя. Ни страха, ни досады не было. Он чересчур перегрузился в себя. Утратил контроль за ситуацией. «Что-нибудь еще хотите? » - спросил официант. Он заказал еще сто грамм коньяка и рыбную закуску. Народу, как и везде сейчас, было немного. У стойки с барменом разговаривали две девицы. «Не в кино, - сказал он сам себе, - не надо лишних нагрузок». – «Не желаете ни с кем познакомиться? » - словно прочитал его мысли официант. – «Пока нет». Будет проводить время пенсионером эпохи первоначального накопления. На его век хватит. И не надо чужих книг, иллюзии приобщения к смыслу. Обойдемся собой.

355.

В одной из ученых книг прочитала, что человек воспринимает прошлое, исходя из вечного настоящего, в котором находится. То есть прошлого мы вообще и знать не можем. Это – опрокинутое вспять наше воображение. И без поллитры не разберешься, а с поллитрой тем более. Когда она поняла, что умрет, она стала свою жизнь воспринимать из будущего: как посмертную. Ничего ведь нет, кроме настоящего. Легко представить, что тебя уже нет. А тебя и нет, большей частью. Ты, как тень, вне времени. Слоняешься почем зря. Даже, когда умрешь, не заметишь. Вот Сережа умер - что это значит? Лучше сразу вспоминать – оттуда. И об этом грязном, тусклом, тухлом дне тоже. Кто это сказал, в России, особенно зимой, надо жить долго? Не помнит. Еле продрала глаза, в зеркало на себя и смотреть страшно, думала, что еще ночь, а часы показывают, что уже почти опаздывает. Погода для никакого настроения. Поехала на работу, машина не заводится. Оставила ее, доехала за полтинник на попутной. Куда, зачем спешит? – это ее саму удивляет. Ради чего люди так бегут? На работе сплошная текучка. Ни понять, ни задуматься даже в интересах того же дела невозможно. Но ты с людьми, ты не одна, все так живут. Все же и подохнут. Но не сейчас, потом, там видно будет, перезимуем и так далее. То, что делает фирма, давно уже за гранью здравого смысла. Всё тащим на себя, что можем, то и украдем, умри ты сегодня, а я завтра – это, говорят, новая философия нашего времени. Неправда, это из лагеря, она читала. И там же другое:  не верь, не бойся, не проси. Это о ней. Но такое постоянное напряжение, что не успеваешь отдать отчет в собственных поступках. К трем вдруг распогодилось, увидела из окна. Выволоклось солнце, похожее на размазанный липкий желток. Через пять минут смотрит – голубое небо. И сразу кажется, что тепло. Будь он жив, так и кажется, что сразу все бросила бы и отправилась с ним гулять. На самом деле, конечно, никогда не получалось. То он занят, творит у себя в мастерской, то у нее настроение не соответствует моменту. А если из дому идут, то он одевается в момент, а она только начинает краситься. Он нервничает. «Для чего краситься, косметику изводить? Нас ведь никто не увидит, темно!» - «Мне достаточно, что я с тобой, что ты меня видишь». – «Я тебя не вижу, я – чувствую». - «Когда я хорошо накрашусь, ты меня будешь лучше чувствовать. Не мешай, а то я что-нибудь себе выколю». Теперь она тоже накрашивалась, чтобы он лучше ее чувствовал. Оттуда. В «синтезе созерцания, который есть связь времен», как сказано в той умной книжке, на которую она непонятно зачем положила месяц ломания мозгов. Короче, вышли на улицу, когда совсем уже стемнело. Она упросила зайти с ней в магазин немецких обоев, недавно открывшийся рядом с ними. Цены, конечно, были те еще, но ей было нужно, чтобы он сказал, какой цвет ему нравится для их кухни. Она не теряла надежд сделать ремонт. А у него было абсолютное чувство цвета, что бы он ни говорил. Но он слышать не хотел ни о каком ремонте. То ли денег, как обычно, жалел, то ли не хотел грязи и беспорядка, как все мужчины. Короче, он стоял, стоял, пока она вертела в руках образцы и говорила с продавцом, а потом повернулся и пошел вон из магазина. С ним такое бывает. Взбрыкнул. И они не то чтобы поссорились, а - разминулись. Она пришла через час, вся нагруженная продуктами, чтобы ему стыдно было, а его нет. Еще час прошел, два часа – его нет. Она уже беспокоится. Молоко, которое принесла и поставила кипятить, конечно, сбежало. Вся квартира в дыму, соседка в дверь позвонила – что там у тебя такое. Позвонила его маме, не стала, конечно, ничего говорить, чтобы не волновать. Но если бы он там был, она бы поняла. В мастерской – никого, да он и ключей не взял. Чтобы не волноваться, поехала в консерваторию на концерт. Когда возвращалась, то уже по темным окнам поняла, что что-то случилось.

356.

Человек – это новизна. Всего и только. Он бросил пить и стал покупать дорогие вина, чтобы угощать ценителей, а иногда пробовать самому. Возникли новые ощущения. Новый круг знакомых. Надо же было найти ценителей. Между прочим, познакомился с ней. У нее был удивительный дар понимать прекрасное, в чем бы оно ни выражалось. Еще это называется вкусом. Первую бутылку, которую он открыл ей, она предложила вылить на кухне в раковину. Он сказал, сколько за нее заплатил. Она пожала плечами. Он выливать не стал, но открыл другую. «Это – самое то», - сделала она свой уникальный жест рукой. Сам он не понимал ничего, но специалисты подтвердили ее ощущения. Он взял ее на работу и не пожалел. У него был нюх на все новое, а уже она наполняла это пространство жизнью. После развода он научился ценить новизну женщин. Перестал по-юношески бояться, что они завлекут его в какую-нибудь историю, заставят жениться на себе, нагрузят проблемами и детьми. Нет, он научился брать все и уходить дальше. А когда берешь у женщины все, она остается счастливой. Потому что в тот момент она тоже берет у тебя все. Он уходил и возвращался, но это было по-новому. Он радовался болезни и выздоровлению. Недосыпу и перепою. Покою и скандалу. В любой момент он знал, куда идти, чтобы оказаться в совершенно ином месте. Он соорудил на даче камин, чтобы греть зябнущие в одиночестве ноги и с комфортом валяться с дамой на шкуре белого медведя - подарке романтической шестидесятницы. Одно предполагало и все остальное. Он боялся занудств и скуки. Неожиданности надо выдумывать заранее, говаривал не на шутку. Из каждой ситуации должен быть выход, надо лишь посмотреть на нее достаточно широко. Советской армии он избежал, но в тюрьму не попасть не мог. Что было у него в запасе? Карточные фокусы, связи на воле, деньги, умение гипнотизировать и слегка забытый навык к дематериализации. Для нашего человека обычный набор выживания, которым он просто распорядился на все сто. Его сразу же начали склонять к сексотству. Он подписи нигде не ставил, но тянул до последнего. В кабинете начальника, выше которого ему все равно было не добраться, он переоделся в хозяйский мундир, оставив самого полковника в неглиже работать с документами, и,  тихо выбравшись на волю, уехал ближе к Соловкам, оставив друзей договариваться о полюбовной сделке, дабы не доводить дело до публичного скандала. Сам был согласен, что грязноватая история, но на человечество надо смотреть трезво, без чистоплюйства, как патологоанатому. Он бы даже не называл это эксцессом. Человек и сам по себе есть некая грань, с которой легко сверзиться: температурный, электромагнитный и прочие режимы. А уж под согражданами и вовсе ходим как под Богом, какие могут быть иллюзии. Не нравится, уезжай за границу, что и делал в качестве морального моциона. Имя его было известно, сам же оставался невидим. Для свободы маневра. Он любил играть по всей доске. Человек существо множественное – еще одна из его максим. Для того и придумали новые средства передвижения, чтобы одновременно находиться в разных местах плюс нигде в состоянии совершенного покоя. Чтобы лучше понять, что он из себя представляет, учил других. Знаний много, не надо только жалеть на них слова. При этом все видят тебя в множественном состоянии, предельно затрудняющем слежку в духе взаимопонимания. Последнего он терпеть не мог, а романтичные девушки, как водится, наседали. Сам не заметишь как станешь дураком или трупом. Когда он это рассказал по телевизору, одновременно попросив ведущего говорить короче, а то лично он может и помолчать, разразился скандал. А говорили, что публика ко всему привыкла. При этом он стал настолько популярным, что был вынужден сменить внешность.

.

357.

Сперва надо стать классиком, а уж потом пропагандировать свои слабости, говаривала жена. А что, если он весь соткан из идиотизмов? Он вывалился из своего письменного стола, как гофмановский чертик из табакерки. Внутренний уродец с обманчиво представительным видом. Всюду старался ходить с дамой, чтобы другие не приставали и чтобы было за кого держаться руками. С плохо знакомыми женщинами у него начиналось головокружение и тошнота. Были всякие казусы, пока не нашел выход. Очень любил готовить. Резать салаты, чистить картошку, варить супы, готовить мясо и рыбу, одновременно складывая слова в нужных ему сочетаниях, в связи с чем еда часто подгорала. Но и то, что получалось, нуждалось в едоках, потому что у него самого аппетита почти не было. Приходилось приглашать гостей, отнимавших много времени. Поэтому он сделал у себя в комнате железную дверь, которая, кстати, обошлась вдвое дешевле деревянной, и перестал выходить к друзьям. Или появлялся, когда никто уже не ждал. Пил соки, ел немного салата и снова исчезал. Предпочитал письма трынденью. Или выходил к уходу гостей, вручая каждому какой-нибудь сувенирчик, которые у себя держал мешками. Ему казалось, что он достаточно защищен от окружающих своими обыкновениями. Однако, приходится же появляться на людях и одному, без жены. В тот раз в ресторане он, как обычно, занял место в углу большой залы, где окружил себя тарелками с незнакомыми деликатесами, стаканами с соком, молчаливым, как он сам, приятелем и желанием уйти не раньше, чем через полчаса. В зале было слишком много неизвестных ему людей, чего он не любил. Живут себе своей жизнью, а у него нет ни времени, ни ума в нее вникать. Спрашивается, зачем тогда это все? Эгоцентризм -  частное от деления работы на время. Чем больше у тебя работы и чем меньше остается для нее жизненного времени, тем больше ты сам заслоняешь от себя все остальное. Хрен с ним с остальным. Еда была хороша. Время от времени к столику подходил кто-нибудь из приятелей и что-то рассказывал. Когда подошла эта девушка, он не заметил, договаривался о встрече на будущей неделе с редактором, для которого уже месяц не собирался ничего писать. Она подождала, пока он освободился, выругался про себя и выпил сок. Тогда только сказала, что хочет с ним познакомиться, потому что слышала его внутренний голос, думала всегда, что это ее собственный голос, а теперь поражена, что это не только ее, но и его голос. «Вы что, читали меня?» - высказал он диковатое, как сейчас понял, предположение. На самом деле ни один писатель, а такой, как он, тем более, не верит в то, что написанное им кому-нибудь нужно. Все это жуткая афера со взаимными прятками и переодеваниями. Наподобие «техники секса», за которой скрывается элементарный страх одного раздетого человека перед другим. Тут же ей об этом и поведал. В зале было довольно темно и шумно. Вдруг он заметил, что лицо девушки, и без того понравившееся ему, как будто изменилось, став, словно во сне, похожим на чье-то прекрасное, но неуловимое и другое. Такое с ним бывало, но крайне редко. Словно ты понимаешь, что увидел в женщине не то, что видят другие люди. И это увиденное – полное чудо. Он пригласил ее танцевать. Сперва она пыталась говорить ему вещи, которые говорить не надо, ну их. Лучше пусть расскажет о себе, о том стоянии перед собой, перед смертью и вечностью, перед Богом, перед тем, чего нет для остальных людей, потому что это ты и только ты. Она стала рассказывать, и он указал на ту разницу между ними, которая видна только изнутри их общего на двоих тела: она – женщина, он – мужчина. Стало быть, никого больше, кроме их двоих, это не касается. И то, что он очень долго, лет до тридцати, рассказывал ей наедине, ее как бы не зная, сейчас стало куда-то исчезать, растворяться в общем его письме. Он сказал, что уходит сейчас, не берет ни телефона ее, ни адреса, но просит ее не исчезать, она нужна ему.

358.

Он довольно долго брал машину. Они останавливались на его протянутую руку, но он отправлял их дальше. Из чистого суеверия. Хотел, чтобы за рулем была женщина. Загадал, что даст ей сотню, хотя явно и полтинника было больше, чем достаточно. Ехать всего-то на Тишинку. Наконец попалась довольно приличная баба. О цене не спросила. Всю дорогу рассказывала о семье, о детях, о муже, о том как ездили отдыхать летом в Крым, как таможенники останавливали их семь раз и все время приходилось что-то им платить, совсем озверели. Рассказала, что друзья перегоняют машины из Германии, спросила не нужна ли ему недорогая. Довольно приятная, с лицом, фигуристая. С такими женщинами и поговорить приятней, чем с мужиками. Что-то такое витает человеческое. У ее знакомых и на таможне все схвачено, она может договориться и о скидке. Дала даже свой телефон на случай, если он надумает. Серьезная женщина, простая, о любовных пустяках с такой и не поговоришь. Не дети же. Он попросил остановить ее у табачного киоска, дал сотню, и вдруг, как будто это только сейчас пришло ему в голову, спросил не подождет ли она его здесь минут пятнадцать. «Только не больше, - сказала она, - а то мне еще за сыном надо заехать». – «Если не будет через пятнадцать минут можно уезжать, - сказал он. - Но, скорей всего, и за десять управлюсь». Он вбежал в подъезд, а, поскольку тот был проходной, вышел с противоположной стороны, не торопясь уже, миновал следующий дом и в следующую башню вошел с черного хода. Заранее, конечно, подготовился и не за один день. Ему тоже новая жизнь нравилась больше прежней. Конечно, есть риск, зато и возможность выиграть несопоставима с той, что была. Ему не нравилось другое. Вопиющий крах обыденных удобств. Его приятели в Иваново написали, что по четыре часа в день нет электричества. Тает холодильник, старики не могут без лифта подниматься домой. Пенсии не платят, это известно. Воруют чудовищные деньги. Он не понимал, почему при таком бывшем КГБ, при огромных тиражах лучших детективов мира, никто не возьмет на себя труд отследить подлинную механику происходящего. Найти виновных, предателей, воров, которые рвутся к власти, чтобы списать ею свои вопиющие должки. Мщение и любовь – две силы, которые должны править мировым сюжетом, не будь я писатель! Так сейчас даже профессии киллера и проститутки уходят на второй план, вот до чего дожили. Как всегда, когда он рассуждал на ходу с самим собой, нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно, а если и то, и другое, то с чьего голоса. Он уже поднялся на четвертый этаж, перешел на автопилот, не мешающий думать о своем. Вынул пистолет, надел на него глушитель. «Надеть одежду, одеть Надежду», - повторил филологическую зацепку для памяти, которой снабдил их профессор на второй день университетских занятий. Позвонил в дверь. Там долго не открывали, изучая его в глазок. За свой вид он не волновался: тихий, интеллигентный человек с мягкими манерами, это сразу понятно. Лох, одним словом. И не в коем случае он не пропагандирует секс и насилие, хоть и писал курсовую работу по ритмике прозы Ницше. Наблюдатель, кажется, и это оценил и открыл дверь. Массивный человек с усиками, как на фотографии. «Я от Димы по поводу денег». Резкое движение стволом, как учили, в подбородок. Шестьсот тысяч это не пустяк. Закрыл за собой дверь. Сразу предупредил, что убивать не будет. Но так говоришь и когда убиваешь. По инструкции. Тот достал бумаги, стали вместе смотреть, чем можно помочь делу. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Правдивую информацию найти труднее всего. Обычное воровство может вывести на более серьезные дела. Не хочется верить, что тотальное мздоимство приводит к гибели всей страны. Он вдруг выстрелил в какую-то безделицу на стене, чтобы мужик был чистосердечнее. Только это ему поможет.

359.

Попав в Интернет, он понял к чему стремился. Груда вселенского мусора, где он сочинил личную норку в виде собственной планеты, в которую закопался так глубоко, чтобы никто не нашел. Все книжки и мысли, все женщины и желания, все сны и сюжеты – все это он притащит туда, закрыв супершифром, закопав как клад, который никому не нужен. За соседним компьютером играла во что-то жена, а, может, сочиняла свои стихи. А он воображал себя сверх-мозгом, у которого в руках весь космос. Иисус Христос был неподалеку со своими апостолами, обходя большие дороги из-за страха нарваться на римский разъезд или, того пуще, на местных шпионов из жидо-масонских организаций, строящих планы мирового господства над римлянами и египтянами. Но он нажал на клавишу, и те скрылись в картинке звездного неба. Когда-нибудь и они примут участие в задуманной им большой игре, но не сейчас. И крепко выпивший, но трезвый Сократ с бугорчатый лбом, задающий свои дурацкие вопросы брезгливому Данту, который цедит «да» и «нет» через губу. За каждым из них собственные истории, которые нам вольно додумывать в шахматном порядке. Тут и последний русский интеллигент, собирающий в памяти и на письме навыки добропорядочной жизни. С родителями, поездками в Крым в Никитский ботанический сад, в Италию, на Соловки, в хрущебу. Тут же толстый майор Смайли проверяет, кто именно из их конторы зарылся в управлении «кротом», работающим на Советы. А знаете ли, между прочим, на кого работал Одиссей, не говоря о его кураторе Гомере, чье настоящее имя до сих пор никому не известно, кроме клички «слепой»? За каждым из них кирпичик судьбы, из которого складывается причудливый Кремль на юру. Только за ним самим, гроссмейстером, - кость домино «пусто-пусто». Если что и осталось, так это младшие классы школы, темный зимний вечер рядом с домом. От школы слышны крики хулиганов, визг девочек. Он слышит голос Макаровой Гали, рано развившейся девочки, чей папа владычит в родительском комитете, а она получает двойки и интересуется мальчиками. Мир вокруг настолько неразличим, что в память остаются только запахи. От Гали Макаровой пахнет потом, у нее слишком толстые ноги, но хулиганам, видимо, это нравится. Он знает, что и шагу не сделает в ту стороны, где все, однако, червь сожаления уже заполз ему в душу, выедая в ней пустоту. Постепенно он весь совпадет с этой пустой судьбой. Судьбой постороннего, который расставляет значки судеб в бескрайнем виртуальном поле. Вот настоящая жизнь, а вовсе не та грязь и хаос. Бедняги, они, поди, уже все померли, думает он. Остался воздух в запечатанной консервной банке на этой всемирной помойке. Остальное – сон, бред и рвота. Настоящая большая поэзия убивает поэта ненужностью его личной жизни. Довольно того, что мы сочиним о нем из его стихов. Статую голого поэта забивают на зиму в деревянный гроб, чтобы так и простоял в саду до весны. Нам обживать этот город стихов, сплошной пагинации и запахов памяти на берегу реки из четырех букв. С изумлением он смотрит на жену, которая предлагает прогуляться между домами на сон грядущий. Сильный мороз с ветром, надо одеваться, и тогда на прогулке будет хорошо. В магазин не пойдут, он берет с нее слово. Тогда она почитает ему стихи, которые сочинила. Ему кажется, что он знает их заранее. Он слышит однообразное дыхание ее матки, из которой все они выходят. Точно так же и ей осточертело все то, что он пишет. Выдумал бы чего-нибудь новенькое. Из римской жизни. С декламаторами и циркачами. С умелыми любовниками. С прекрасными дамами, на все гораздыми. Ее кстати теребит желание, словно взявшееся с тех времен. Они спускаются и выходят на жуткую ветрину.

360.

Как всякая девушка она боялась остаться одна и поэтому знакомилась со всякой швалью. Душа ее была открыта, не то что теперь. Тогда она могла забраться в самую лесную глушь рядом с их подмосковной дачей. Перелезала через сосенные завалы, сметая рукой паутину, в ней бродила музыка, бродили стихи, она декламировала и пела, потому что не было сил молчать. Была соединена, как поняла теперь, с космической музыкой, так жутко похожей на то, что тренькали в те времена под любую гитару. То же осталось и сейчас. Перемоешь всю посуду, загрузишь стиральную машину, начнешь руками стирать носки и детские вещи, пропылесосишь, перетрешь от пыли все плафоны и плоскости, а музыка – единственное, что держит тебя здесь, поднимает в воздух. Пусть говорят, что это всего лишь ловушка для продолжения рода. Сегодня она ни с кем не будет знакомиться. У нее есть чисто убранный уголок, в который она никого не намерена пускать. Никто, правда, особенно и не рвется. Она заметила, что в последнее время люди привыкли жить одни. Никого не касаясь. Скорей бы все кончилось, скорей бы Новый год, который непонятно как провести, чтобы все было правильно как когда-то. Но в каждом дне ровно столько времени, сколько есть и подгоняй ли, как в детстве и сейчас, тормози ли, как в жуткой безвыходности, все останется как было – вне тебя. Седой благородный господин, который выслушал бы тебя и понял, так и не появился. Вчера какой-то приставал в метро. Выпивши, наверное. В пыжиковой шапке, довольно приличного вида. Что с ним непонятно. На маньяка не похож, а в глазах сексуальный голод. Но в ее годы довольно уже того, что было. Она вежливо извинилась, мол, семья, дети, очень жаль, вы опоздали лет на двадцать. А самой даже собственный голос слышать тяжело. Ни к чему это всё. Он не возражал, вежливо попрощался, вселив в нее сомнение в правильности ее отказа да и его было жалко, а, с другой стороны, какой идиот будет знакомиться в метро. А почему бы и нет? Ну что сделано, то сделано. Сказал палач, отрубив голову непонятно кому. В таких случаях она физически чувствовала, как ее ум становится в тупик перед так называемой жизнью. Довольно быстро ум достигает границ, и тогда в голове становится тяжело и ясно. Потому что предел ума – не больший ум, а сумасшествие. Мы уже прилично научились различать команды хозяина «фас», «тубо», «лежать», «любить», а тот вдруг взял и куда-то делся. Все прочее же не про нас. Какие-то мужчины в метро и на работе. Видишь их, извини, насквозь. Вплоть до вонючих носков и чувства вины перед женой, которую они оставили дома. Вот и у нее есть свой уютный мирок на краю непонятной ночи. И то, что нет детей, это самый большой подарок судьбы. Хорошо, что мужа нет. Хорошо, что нет любви. Никого и ничего. Только звезды ледяные. Только много-много лет. Только смерть и все болезни. У нее и так есть все, кто ей нужен. Не будем перечислять. Шекспир и его рано умерший сын Гамлет. Все, кого она видит на приемах, не умея различить в лицо. Пушкин, Жоржик Иванов и Набоков. Понятно, что и дела ее шли хуже некуда. Она с тоской вспоминала прежние надежды на лучшее. Осталась рутина. К тому же шедшая под откос. Заказчик тянул с проплатой, и чем дальше, тем все меньше у нее оставалось сомнений, что те прогорели. Серьезные партнеры так себя не ведут. Со своей стороны, они тоже не могли выплатить кредиты, приходилось звонить, унижаться, но уже явственно прозвучало слово «счетчик». Зачем она ввязалась в эту историю? Девочки тоже стали артачиться, что-то почуяв. Как будто не она вытащила их из ниоткуда! Можно было бы продать питерский особняк, но цены настолько упали, что это не имело смысла. Вообще рынок трещал на глазах. Она чувствовала, что ничего уже не понимает. Между прочим, ей слишком много лет, чтобы ждать следующего шанса.

361.

«Извини, что затеваю этот разговор, но мне жалко тебя. Как ты будешь без меня? Я не плачу. Все будет хорошо. Я читаю, много гуляю, разглядываю все, что попадет мне под ресницу, хорошо и вкусно ем, хотя пока еще не поправляюсь. Все мои мысли, все мое зрение, все мое старание поправиться – это все о тебе. А мне самой это уже надоело как слишком надышанная чужими людьми комната. Хочу выйти наружу и, как во сне, не могу. И в то же время боюсь, что возьмут и выпустят, а назад уже не вернуться. Схожу, как видишь, потихоньку с ума. Часто болит затылок и кружится голова, но, конечно, не это самое плохое. Кружатся мысли, чтоеще хуже, хотя, может быть, это защитная реакция организма, и так надо. Тогда непонятно, зачем раньше мысли были нужны. Я вспоминаю твою теорию злого и инородного Логоса, который нас водит за нос в трех соснах. Так что все нормально. Я по всем файлам загрузила свои любовные послания к тебе, может, на какое-нибудь и наткнешься. При том, что враги кругом – стирают и переводят в непрочитываемые квадраты и кружочки. Более того, подделали все, что было, и от моего имени отправили по тем же адресам, что и я. Уверена, что ты и сам поймешь, где муть, а где я, но все равно неприятно, как будто перед концом окунули с головой в грязь. А чего другого я хотела от них? Ты хоть помнишь меня? Ты скажешь «да», как интеллигентный мальчик, но я не уверена. Но я-то тебя помню. Я попадалась тебе на глаза, хотя мы тогда и думали вдвоем, что это тоже подделка, причем, грубая, и на нее не стоит обращать внимания. Ты мне сам это сказал, и только так я тут же узнала тебя. Как будто произнес пароль. Я ведь тоже тебя видела много раз, не узнавая. Поэтому и говорю, что мне так хочется поскорее выйти из этого душного тела, тупого ума, чтобы ты увидел меня, хоть во сне, хоть как, и догадался, что это я. А я разгадала тебя. ты любил, когда я сидела голая на кровати, на трех кружевных подушечках, положенных друг на друга, раскинув колени в стороны. Я и потом буду сидеть так перед тобой, когда у тебя будет подходящее для этого настроение. Ты и сам говорил, что самое приятное в сексе это сочетание ученых слов с непристойностью. Пускай сегодня это в моде, но ведь ты это первым придумал. Я точно знаю. Сейчас бы ты и сам отказался от этого, как одобренного толпой. Не потому что сноб, а потому что у тебя слабый желудок, как ты сам говоришь. Видишь, скажешь ты мне, какой пустяк записывает нас в аристократы. Ладно, будем сидеть чинно, глядя друг на друга и разговаривать, потому что нам это интересно. Вчера, например, я купила в магазине елочные игрушки, а, когда вынимала дома из сумки, нашла их разбившимися и спустила в мусор. Я сейчас в странном трансе. Мне не жаль себя. Целую тебя. До встречи.»

362.

…даже не сняв лифчика, только сегодня купленного, уж очень он ей нравился. В нем она казалась себе красивей, чем без него. Как в телевизоре. Сколько это продолжалось, не помнила. Было не просто хорошо, а странно, невероятно хорошо. Жаль, что все проходит. Наверное, накурилась чем-то, или в вино что-то ей подсыпал, неважно. Потом он в очередной раз вошел в нее, но, опять как-то, странно, не по-человечески, будто уже не он, а кто-то другой, она даже не смогла сосредоточиться, только шире раздвинула ноги, и он наконец-то провалился в нее, раз и навсегда. Нечего зря баловаться. Ему тоже, она чувствовала, было хорошо, тепло, влажно, душевно. Как если бы тебя заглатывало что-то кольчатое, но сладко. Словно ты наедался тем, что само понимает тебя до конца. Уже оттуда вспомнил как Битов говорил, что он тоже написал об этом проваливании три страницы текста, но пока отказался их печатать, просто сказав: мол, три страницы аж! – будто похваляясь рекордным временем любви. Смешно. Нет, он в этом никому не соперник. Более того. Месяц уже, почитай, ничем таким не занимался и даже не хотелось. Только настроение, как обычно, портилось, но и крепло. К тому же он всем и себе первому говорил, что до Нового года заканчивает книгу. А в его возрасте опасно начинать длинную книгу о любви. В конце ее можешь прочесть совсем не то, что думал и замышлял в начале. Настроение хуже, зато сознание устойчивей, и взгляд не шарил туда-сюда, а как остановился, так и стоял себе в сторонке. Ей же говорил, что сердце болит, что тоже правда. Сам чувствовал себя плохо, и она на работе уставала. Что-то подобное он и предполагал. Как если бы Некто Большой, кому он до чертиков уже надоел, сказал ему в сердцах: «Да пошел ты! » - а он и пошел. И снова все как было уже:  снег за окном, хмурый пасмурный день, новостройка – только окно смотрело не наружу, а внутрь. И он чувствовал себя внутри наружного, как будто вывернулся наизнанку. Внешний мир переместился внутрь, а все ощущения и мысли – наоборот, наружу. Как в нидерландской живописи. Маленький, очень четкий пейзаж – это ты. А на переднем плане ангел перед Мадонной благовествующий – это тоже ты, но как в перевернутом бинокле. Но что самое поразительное, и она, и ты стоите вместе на коленях. Сбоку. И все это наряду со многим другим в вашей жизни. Главное, что исчез вопрос – «зачем?», преследовавший с тех пор как он себя помнил. Низачем. А вместе с вопросом исчезло и чувство времени, которое, оказывается, от этого вопроса зависело. Всегда и низачем. Так надо. И всё. Еще раз осмотревшись, что подтвердил себе, что находится у нее внутри.

363.

Однако, самое поразительное в жизни - это смерть. Для обладающего самосознанием непостижимая загадка – куда и каким образом ты исчезнешь. А главное, зачем существовал? Зачем наконец существуешь в момент, когда чувствуешь возможность своего несуществования? Он мысленно приближал себя к этому моменту смерти, пытаясь разглядеть его пристальнее. Писал об этом, пытался сфотографировать нечто, пока она, наслушавшись его, не сиганула вниз из окна. Да будет он проклят, как всегда этого на самом деле и хотел! Большинство живет сегодняшним моментом, вытесняя остальное даже из памяти. Первая его жена была такой, и ничего. Осталась жива, и даже, говорят, пить стала меньше. Он хихикал, вспоминая как она умудрялась опаздывать всюду, где только могла. Даже на вокзал, где ее уж точно никто не стал бы ждать. Но характерно, всегда успевала в последний момент. Даже поезд задерживался с отправлением. Мистика. Запрыгивала на ходу, оттолкнув проводника. Или вдруг вспомнил, как она переходила дорогу. Обращая внимание на машины, только стоя у самого перехода. Не то, что он:  еще за 50 метров начиная прикидывать в уме, успеет ли добежать до того автобуса, который поворачивает из-за угла, и как совместить мчащуюся в ста метрах справа от него машину с их потоком слева. И если во вторник необычное рандеву или дело, то он начинал заранее страдать уже с субботы. И ни о чем не мог думать ни наяву, ни во сне, тут же наполняющемся кошмарами опоздания и неудачи. Это к тому, что и мимо смерти не мог пройти, все примеряя ее к себе. Будет ли, скажем, он болеть или умрет внезапно? Успеет ли умереть раньше, чем любимые им люди? Что будет делать, если не успеет? В наступившие войны, несчастья и обыденные насилия обо всем этом позабыл, брюхом лишь чувствуя «гнилую интеллигентность». Потом еще одна жизнь, и снова не про него. За границей не любил бывать, потому что там теряется это обычное для русских чувство смерти, которое каждый знает спиной. Вот из-за границы приезжать – другое дело. И потом неделю мучаться кошмарами, которые с такой яркостью никогда не снятся в самой России. Еще:  думая о смерти, притупляется чувство времени. Может, поэтому много думал о том, как станет стариком. Не удастся ли каким-то образом уберечься? Каким? Опять-таки подохнуть раньше времени? Или с возрастом подойти к смерти вплотную, сохранив живость разумения и все отфиксировав? Став физиологическим мудрецом, когда на обычную суету остается меньше сил? То-то он за этот год так устаричился. Хорошо бы жить иначе. Войти в какой-нибудь образ. Стать будто бы собой, а на самом деле - вечным. Да хотя бы и вечно умирающим, почему бы нет. Загадывая всяким хорошеньким и молоденьким девочкам вечную же загадку смертяшки.

364.

        Так они нашли друг друга. Это трудно объяснить. Ночью во время бессонницы находил иногда правильные слова, но утром все равно забывал. Оба – и он, и она хотели вырваться из того, что было вокруг. Это, пожалуй, главное. Он с помощью книг и своего им соответствия. Она с помощью любви к нему и обучения у него этим самым книгам. Обыкновенная история. Он импотент, но любящий. А для нее, говорила она, это неважно. Ей и так с ним хорошо. В тот день она задержалась на работе, а он забыл на кухне закрыть кран и случился потоп, последствия которого, он чертыхаясь, как раз устранял, когда она пришла. «Я все затопил», - только и сказал. Она, сбросив шубу, стала выжимать тряпки в пластмассовое ведерко, которое он таскал сливать в ванную. «Да не в ванную, а в туалет», - прокричала она, отбрасывая с лица длинные волосы. Они сняли эту квартирку уже невесть сколько времени назад. Цены два раза с тех пор поменялись. И он еще был тогда женат, и она замужем. Они приносили друг другу сюда любимые книги, пили вино, скрывались от любых знакомых. Сидя за круглым хозяйским столом под оранжевым абажуром, не могли наговориться. Потом начался его уход из семьи. Он переехал в этот «дом свиданий». Она работала, при этом еще для той семьи надо было выкраивать время. Поэтому он устроился как крот в норе. Читал, писал, никого, кроме нее, приходившей с продуктами, не видел. То есть она кормила того мужа, их общего ребенка, свекровь, и еще ему должна была продукты сумками таскать. Ты понимаешь, говорил он ей, ты такая женщина, к которой сами собой льнут убогие. А настоящих мачо ты и за людей не считаешь. «Не считаешь ведь? » - «Не считаю», - смеялась она и льнула к нему. Ей было стыдно, что она никак не может уйти к нему навсегда. Весной он начал выбираться из этого своего убежища. Знакомые надолго собрались за границу, и он перебрался к ним на Сивцев Вражек. Она, кстати, никогда там у него не была. А эта квартирка снова стала домом для их свиданий, куда они приезжали, созвонившись. Как правило, он приезжал раньше ее. Успевал еще позаниматься перед ее приходом, выбрать книги, цитаты, темы для разговоров. Он всегда стремился к чему-то неожиданному. Например, обсуждали потусторонние прорывы сюда, которые почему-то идут всегда скопом. Или что-нибудь древнее, вроде брачных церемоний у греков. Она, в свою очередь, приносила нечто сногсшибательное. Вдруг сказала однажды, что вступила с тем своим мужем в розенкрейцеры. Это его поразило. Она совершенно не совпадали друг с другом. Ни изменами, ни желаниями, ни даже звонками друг другу. Невероятно, однако, притягиваясь, питаясь друг другом. Довольно вспомнить тихое отчаяние, в которое он обычно впадал и откуда она извлекала его одним своим присутствием. Ну и так далее.

365.

          Новый год – не более, чем уловка, сказала она себе. Чтобы человек думал, что он может таким образом переиграть смерть. Вроде дня рождения. Мнимая величина. Прививка смерти в ослабленном состоянии. Микродоза яда, воспринимаемая как лекарство. Закругление времени, имитирующее то закругление, которое ждет каждого человека. Дудки, с ней этот номер не пройдет. Отныне и навсегда она – в прямом времени. Всякий раз новое время, до предела живое. Возможно, что и смертельное. То есть, чтобы жить в спрямленном времени, она готова пережить не только Новый год, но и саму смерть. Правильно она рассуждает? Правильно. Умничка она? Умничка. Она пропылесосила ковер, диван, потом под диваном, под шкафом, везде. Пылесос хороший, новый, с влажной уборкой. Одна из немногих стоящих покупок в этом году. Забудем обо всех этих масштабах – год, не год. За ним, как правило, следует масштаб дня, из которого не вырваться, она проверяла. Хватит. Когда выходишь из масштаба, оказываешься не вне времени, а в безвременьи. Ее это не устраивает. Живя мгновеньем, ничего не боишься. Все страхи от этих масштабов. А самый страх мы называем – будущим. Это страх неудач, безденежья, всяких несчастий с нами и нашими близкими. В конце концов, страх смерти. А живя сейчас, вот тут – страха не испытываешь. Потому что ничего больше нет. Пропылесосив и порассуждав, убрала пылесос на место, в стенной шкаф. Пошла на кухню, где уже сварились яйца и овощи для салата. Яйца поставила под холодную воду. Картошку с морковью и свеклой на подоконник, подняла крышку кастрюли, чтобы быстрее остыло. Достала из холодильника баночку кальмаров, соленые огурчики, горошек, майонез. И это, кстати, вовсе не означает, что она действительно будет готовить салат. Захочет – будет, не захочет – не будет. Ничто ничего не значит. Причина не есть следствие. Следствие есть действие. Она пошла в ванную, пустила воду на всю силу, кран прямо затрясся. Вылила половину шампуня для ванной, чтобы было много пены. Разделась догола. Белье жаль не все постирано и выстирано, но да ладно. Вспомнил как недавно по телевизору Эльдар Рязанов рассказал, как во время выступления в Риге получил из зала записочку. Женщина писала как ее подруга решила покончить с собой. Она была врачом и знала наилучший способ. Пара пачек снотворного, бутылка хорошего коньяка, торшер, мягкий полусвет, включенный тихо телевизор. Сделала в парикмахерской прическу, надела лучшее платье. Ну и так далее. Соль истории была в том, что по телевизору в это время шло что-то такое, что ее отвлекло, и за это от нас Эльдару Александровичу большое спасибо. Интересно, подумала она, сходила ли эта образованная во всех отношениях дама заранее в туалет, чтобы потом не смердеть полным желудком. Лучше ведь не кушать заранее. Вот она на всякий случай сходит, хоть прическу и не делала. Зато, проходя мимо зеркала, с удовольствием посмотрела на себя голую. Причем, его глазами. Ему нравилось. Особенно, говорил, сзади. Она старательно посмотрела и сзади. Ничего особенного. Тошнит. Ей этого не понять. Что-то такое представляла, но давно и уже забыла. Наконец пошла в ванную. Вода была в самый раз, а то обычно кипяток. Скоро, однако, Новый год. Который она, между прочим, раз и навсегда, как было выше сказано, отменила.