121.

"В последнее время вы совсем перестали мне звонить. Я рискнула написать вам, узнав ваш адрес и надеясь, что письмо все- таки дойдет до вас, несмотря на развал в области почтовой связи, о котором здесь все говорят. Я уже пишу ерунду, а боюсь, что дальше будет еще хуже и поэтому сразу решаюсь сказать главное. Я к вам очень хорошо отношусь. Боюсь, что вы за что- то на меня обиделись, если не звоните и не вселяете даже призрачных надежд мне на ваш приезд сюда. Скажу больше. Я знаю, на что вы обиделись, и, наверное, вы правы, что так сделали, но, уверяю вас, я бы убила себя, если бы хоть намеком думала оскорбить или задеть ваши чувства. Я сама не знаю, почему так веду себя с вами. Я буду говорить грубо, простите меня, но иначе я могу долго писать и не сказать самого важного, ради чего и затеяла этот непривычный для меня эпистолярный труд. Так вот. Я в своей жизни давала стольким идиотам, что для меня самой полная загадка, почему этого не случилось у нас с вами. Может, именно как раз поэтому? Вы в моей жизни совершенно необыкновенный человек, и я страшно боюсь потерять вас, едва только обретя. Может, поэтому у нас все так странно и на общепринятый взгляд неудачно произошло, что я боюсь как бы все у нас не случилось "как у людей", как обычно происходит. Неужели хотела как лучше, а получилось -  хуже? Знаете, я непрерывно с вами разговариваю, и поэтому сейчас, когда я пишу вам, у меня полная уверенность, что вы в курсе всех моих дел и мыслей. О, если бы ваша почта работала нормально или если бы у нас был иной способ связи, я бы посылала вам целые вороха своего бессвязного, но, поверьте, идущего не просто из сердца, но -  из очень хорошо относящегося к вам сердца -  письма. Не очень по- русски, да? Мне кажется, я могла бы с вами говорить на сразу всех языках, которые знаю. В моей жизни очень много чего случилось за последнее время, и обо всем этом мне надо вам сказать, но вас нет рядом, и это ужасно. Согласитесь -  я все о своем, болезненном -  это же не повод был:  давать вам. Это было бы даже нечестно как- то, именно потому, что я так в вас нуждаюсь. Я очень плохо все объясняю, и только одна надежда, что вы поймете меня поверх всей этой косноязычной глупости. О если бы это было бы еще несколько лет назад, когда мне было пятнадцать, а вам, как сейчас, пятьдесят пять, и это было бы в первый раз! Тогда бы все произошло с открытым сердцем, хоть я и не уверена, что к взаимной нашей пользе. Ну не знаю, как объяснить это чувство. Все равно жизнь сложилась бы по- другому, а мне хочется -  как сейчас, необыкновенно, в виде прямого чуда. Не хочу плохо говорить о тех, кого я любила и, наверное, люблю. Но вы совсем другое. Совсем. И у меня больше никогда не будет такого человека, как вы. Я не хочу вас терять. Для меня это невозможно".

   122.

На праздники или выходные центр города вымирал. Она всегда вспоминала как в такие же теплые благословенные дни гуляла там с бабушкой, которая показывала ей старые красивые дома, обращала внимание на разные детали, рассказывала, где и кто здесь жил. Уже тогда ей казалось, что город полон внутренней жизнью, совершенно незаметной во время дневной суеты. Словно в сказке, все спрятались неизвестно куда -  знаменитые адвокаты, музыканты, ученые -  и непонятно как проникнуть туда. Кто- то из этих людей, как ей казалось, появлялся иногда в консерватории, кого- то она видела погруженным с головой в старые книги в читальном зале Ленинки, вот, пожалуй, и все. Оставалось додумывать эту сокровенную московскую жизнь самой, вычитывать что- то из книг. Она чувствовала как пустеет этот город, как снуют кругом нагловатые новые хозяева того, что они считают жизнью. Въехали в чужую квартиру и постепенно стали ломать ее, устраивая по своему разумению. Любимый ею город съеживался на глазах, становился иным, почти невыносимым, но она знала, что он не исчезает, не эмигрирует, а лишь отступает вглубь -  со своими особняками, церквями, вывесками, колымагами. Да и сегодня любой провинциальный торговый центр похож на эту старую Арбатскую площадь с вытоптанной травой и бродящими по ней собаками. И в монастырях, что ни Феофан, то Затворник. Девушкой она придумывала истории этого города, потому что даже то, что узнавала о реальных людях, когда- то здесь живших, вроде пресловутого Римского- Корсакова, чей дом украшал Тверской бульвар, ничем не отличалось от выдуманного. А вот то, что рассказывала ей бабушка, имело четкий и законченный рисунок. Оно было как баженовский чертеж мистической тайны по сравнению с размытой акварелью пустого настроения.

Попадая теперь на эти улицы, она иногда обращала внимание на пожилые супружеские пары, гулявшие там с познавательными целями. Явно им некуда было больше пойти:  ни дачи, ни внуков, с которыми надо сидеть, ни машины, ни денег, чтобы посидеть в ресторане или хотя бы дома приготовить на обед что- нибудь вкусненькое. Опрятная бедность вдвоем, сборы в дальнюю дорогу, непонятно зачем собираемый хлам воспоминаний. Любая мысль о чьей- то жизни за этими окнами не вызывала у нее сейчас ничего, кроме глухого раздражения. Ее девичьи прогулки воображения были полным абсурдом. Нищая глухая провинциальность. И люди внутри -  или тупые приспособленцы, или несчастные алкоголики. Ей казалось, она слышит этот гнилой звук расползающейся ткани. Пытаешься удержать ее в руках, а она еще больше трещит. Некоторые дома даже продолжали стоять там, где были, но словно вымерли окончательно. И бабушки больше нигде не было. Она это знала точно. То есть была, конечно, но как до Америки, к ней не имело смысла добираться. И ей казалось, что сама она тоже исчезла из собственного воображения. Потеряла образ, значила непонятно что, распылилась по пустякам. Оставалась последняя ценность -  пустое место, которое она еще чувствовала собой.

                                     123.

Ангел печали стоит за спиной -  и трындит, и трындит, и трындит. Овладел стилем, гад, ритмической прозой грузит, чтоб к сердцу поближе. Ей казалось, что этот ее ангел настолько еврей, что даже не считает нужным быть умней прочих, чтобы из них выделиться. От всякой жалобы, она знала, ее скривит, -  кроме этой. Только голос. Никому не принадлежащий. Люди должны быть чересчур подлыми, чтобы соответствовать моему мнению о них, говаривал Наполеон. А он -  ангел, не людь, скорее, действительно, гад, весь в узорочьем шитье. Что поделаешь, она же не нарочно. Будь она мужиком, ангел был бы хрупкой анимой с наивным взглядом и пухлыми губками, пока она бы все крушила вокруг в мужественной красоте и циничной активности, уравновешивающей эту погруженность в себя. А она -  баба. И ангел ее -  гад. И ей не остается ничего, кроме как быть модной и себе на винте. И чаще на людях, чтобы закрыть ту кармическую яму, которую из себя представляла. Это он ей сказал про кармическую яму. Она была наивной девочкой, которая если и слышала подобные слова, то в голову не брала. И с ним завела обычную волынку: душа, облака, стихи, луна, Бродский, Боратынский -  он только скривился. Да понятно все это. Нормальные люди даже таких слов не произносят: "душа". . . Наоборот. Зная все это, говорить о другом. И об анимусе ее рассказал все как есть. В тишине она принюхалась к нему -  точно. Немного опален, узкий такой профиль и цветист до невозможности. Перед тем как заснуть она рассматривала эти его блестки, мундир красоты, как назывался он в книгах мистиков. Это была красота всего мира. Она тосковала по ней. Тициан, Перголезе, Гауди. . . да мало ли. Весь мир хочешь иметь, другим рассказать о нем, а люди вокруг тебя какие- то сонные и ненавидят, если кто не такой, вот основное чувство. Он говорил, что достаточно -  быть. Ни с кем не бороться  и даже не замечать их. Просто быть. Изрыгнув это людское адище из себя. Все мы калеки. Но самое удовольствие в том, чтобы это скрыть, прожив полноценно и радостно.

Она это очень хорошо запомнила. Вышла замуж за необыкновенного человека. Достаточно сказать, что он был евреем, но не торговцем, не книжным занудой или новым верующим, не инженером из НИИ. То есть само совершенство. В супружеские обязанности не входило понимание ее особенной души, обойдемся. Мудрость гласит, что у женщины должно быть три мужчины:  муж, любовник и собеседник. Путать одно с другим, это как есть борщ одновременно с компотом. Может, и вкуснее, но цивилизация предлагает разделение.

Очнувшись от мыслей, которые идут куда- то через нее своей чередой, она рассматривает светлячки окон в обступивших ее дом башнях. Весна. Тюль колышется ветерком приоткрытого балкона. В голове проясняется, и ею овладевает "ресантимент" -  модное словечко, обозначающее сладкое чувство озлобленности на весь мир. Ты полностью принадлежишь самой себе, вышвырнутой из этого мира. Кому как ни ей, русской, ощущать себя экстерриториальной происходящему.

                                     124.

Наступление тепла отметил поездкой к тетушке на дачу. Как- то выглянул из окна и увидел длинную череду движущихся в сторону Подмосковья автомобилей. Почему решил ехать на электричке и не ошибся. Давно не ездил в таком вагоне с лакированными деревянными лавками на троих дачников в ряд, даже думал, что их и нет уже. И пахнет как в детстве в трамвае, скрипящем на повороте в Сокольниках. И перрон подкатывается к самому окну, и люди с ведрами, рюкзаками, лопатами, в спортивных костюмах и в сапогах вваливаются толпой на остановках. И новую примету оценил -  коробейников, которые идут друг за другом. объявляя, что предлагают на сей раз нашему вниманию. Накупил тетушке массу всего дешевого, вряд ли нужного, но очень приятного. Начиная с березовых щеток для волос, гелевых ручек и больших цветных пакетов три на рубль. Ну, где, скажите, вы еще купите три таких пакета на рубль? Даже цветные карандаши какие- то купил. Соседским детям отдаст, пусть рисуют.

И ехал хорошо, и удовольствие предвкушал. Ночевать будет на втором этаже, где зал с балкончиком, описанный им еще в давнем романе типа "Лолиты". Комаров еще нет. Прекрасная, оставшаяся от дяди библиотека по японскому и западноевропейскому искусству, о которой тетя так долго говорила, что она достанется ему в наследство, что с изменением времен это просто потеряло всякую ценность и смысл, кроме мемориального. И он окунется во все это, перелистывая и смешивая в тетрадке стили, детали, любовные истории, стаффаж. Как в юности, но уже низачем. А приехав на станцию, накупил любимых тетушкой сушек "челночок", мармелад, какие- то шоколадные рулеты, салаты, заливные языки в коробочках, радуясь, что не взял машину и удивляясь, как же все- таки быстро после коммунистов наступило продуктовое изобилие.

Тетушка его не ждала и обрадовалась. С ней сидела соседка, молодая, приветливая женщина. Пили чай со смородиновым листом, тут же налили и ему. Сельская идиллия. Тетушка предложила ему настойку, он посмотрел вопросительно на ее гостью. Та вздохнула: "Ну разве что по рюмочке". Понял, что, возможно, не обходилось и без завязки. Разговор как- то сразу пошел живо, кто каких кровей и так далее. Соседка оказалась по маме Васильчиковой, а по мужу, назвала что- то несусветное, он банкир, правда, до конца месяца в Америке, а ее дом это как раз те четырехэтажные хоромы, мимо которых он шел со станции. За белым кирпичным забором метра в три высотой, с кинокамерами у входа, все как у людей. Он с тетушкой получил приглашение на завтра прийти с ответным визитом. "Телохранители не будут против? " -  спросил он не без доброго беспокойства. -  "Они всегда уезжают с мужем, а я сразу же предупреждаю своих знакомых, что выкупа за меня не платят и можно не беспокоиться". Тетушка была, видимо, довольна, что он сразу же очаровал такую кралю. Да, думал он, потягиваясь у себя потом в кресле на втором этаже. Сельская жизнь скучна. Мало ли как придется себя развлечь.

                                   125.

Сколько себя помнил, всегда сидел, обложившись книгами, загородившись ими от родителей и сестер, и выдумывая себя тем, кем был на самом деле, но не спешил воплотиться из- за говняности окружающего. Даже Наполеона, которого считал себе наиболее близким из- за частых обмороков, даже его сделала диктатором возбужденная чернь. Канальи не вызывали в нем ничего, кроме брезгливости, но это еще ведь не повод тратить жизнь на их уничтожение. Дать им закон можно и более тонким и изощренным способом.

Родители и сестры смотрели на него как на недоделанного. Особи передают друг друга по цепочке, вытягивая ее из рода в род. Периодически в каком- то звене пространства происходит набухание психики. Возможно, в его роду был религиозный начетчик, которого ныне он заменил философским макаром. Неважно. В понятие он входил как в светлый и прозрачный дом с непроницаемыми для уличного хаоса стенами и с внутренней энергией, способной или разнести все вдребезги или устроить как нужно. В этом доме у него было место, где он записывал комментарии на случающееся. Оттуда выходил наружу. Обеспокоенные родители старались познакомить с хорошими девочками из семей своих знакомых, неловко отыскивали поводы. Приходилось даже сбегать из дому до вечера, чтобы не оказываться в ложном положении. Сестра приводили своих подруг, от которых в голове распространялась холодная пустота, глупый смех и запах пота. Ужас школы, армии, казенного дома и  работы накладывался и на семейную жизнь, причем, парадоксальным образом. Женщина таила в себе гораздо больше предполагаемого завтрака, скандалов по поводу денег и периодического подставления задницы. В ней где- то таился выход в иную жизнь. Ничего этого он вокруг себя не замечал да, если честно, и  глаз- то старался особенно не поднимать. Не всякая, видно, могла принять то, чего  он бы ей предложил. Ни родителям, ни сестрам этого тоже не доложишь даже под угрозой кастрации. Кстати, правильная кастрация могла бы быть отличным выходом. Что- то подобное он видел в одном фильме, но и тут нужна была партнерша, взбирающаяся вместе с ним на вершины эроса. Где взять такую? Где взять его самого вместо той шкурки, которой хоть и не дорожил, да не знал, куда и для чего сбрасывать.

Надо было правильно себя поставить. Одноклассники жестокий народ. Он выискивал в мути, что им преподавали, хоть что- то интересное. Вбивал в себя информацию, ездил на олимпиады. На всякий случай знал как синтезировать наркотики и взрывчатые вещества, хоть, конечно, никому не говорил. В шахматах воспитывал владение собой в неожиданных ситуациях, дошел до мастерской нормы. Знал историю, тактику, баллистику, композицию: как накрыть разом наибольшее число народу. Когда занят, ощущения пустоты не возникает. Обмороки имели нравственную причину, значит, и лечить надо было не таблетками. Сидеть над географическими картами, подобно Наполеону, тоже смысла не имело. Путеводители надо сегодня сочинять самому.

                                     126.

Зеркала с детства ввергали ее в странное состояние, близкое к мистическому ужасу. С возрастом она просто перестала давать себе волю. Отец рассказывал как в младенчестве она плачем реагировала на свое отражение. "Это все мать, -  говорил он, как обычно сваливая на жену все неудачи жизни. -  Показывает на твое отражение и говорит -  будешь плохо себя вести, мы ее в дочки себе возьмем, а тебя в мусор выбросим". Да- да- да, что- то она помнит насчет мусора. Длинный мусоропровод, в который она летит вниз головой. Нет, не то. "И даже дралась потом, когда говорили, что эта девочка ты и есть". Было ли это связано с тем, что росла диковатым ребенком, привыкшим закрывать личико руками, когда на нее смотрели незнакомые люди? Даже сейчас, когда выросла с трудом переносила свое внешнее альтер эго и, грешна, но в чем- то даже с удовлетворением отмечая признаки ее старения. Ну не дура ли? Впрочем, и в психоанализ бросаться отнюдь не спешила. Она была сама собой, этого ей довольно. О новостях узнавала из старых книжек. Лучше всего беседовала с собой же, стараясь удивить чем- нибудь свеженьким, а это, как легко догадаться, не всегда так просто. Даже внешнюю себя приучилась воспринимать cum grano salis, и, подсоленная, была вроде и ничего. Кошелка для окружающих оценок и суждений. Речь, конечно, не о внешности. Как всякая порядочная женщина научилась эту внешность настолько мастерски подделывать, что было бы совсем глупо принимать ее за себя. Как есть дваждырожденные, так есть дваждычужие, вот это она и есть. Но все- таки что- то щелкало в сердчишке, когда случайно ловила это отражение, понимая, кто это. Ну да Бог с ней. В отличие от других женщин держала это существо на расстоянии от себя, признавая лишь в порядке условной конвенции. Англичане, разрабатывавшие подобные понятия, и явления, к ним относимые, воспринимали более тонко, чем русские. К последним относилась, надо заметить, все более сурово, а, с другой стороны, сама эта суровость была следствием ее русскости, чего не понимать, было достаточно трудно. Вот и вертись. Но грубость здешних нравов ее, действительно, доводила. Нехватка самосознания вела к толкучке в быту, неуважению личности. Такое впечатление, что многие об этой самой личности понятия не имели, удовлетворяясь своим откровенно скотским состоянием и подобной же оценкой других. Скоты узнаются по отсутствию внутреннего пространства. Зато ничто не сравнится с восприятием себя как инопланетянина среди туземцев. Взять хотя бы удовольствие от чтения журнала "Иностранная литература" с попутным узнаванием себя в персонажах и нахождением несоответствия в окружающих. Впрочем, за границу никогда не стремилась. Даже в качестве туристки. Сначала было позорно бороться за "дефицит". Теперь же воспринимала себя как вполне отечественный и вдвойне экзотический фрукт, хотя и без вкуса, запаха и шершавости как настоящая платоновская идейка. Подобная двойная жизнь ее устраивала. По- женски обустроила -  и там, и сям. Внутри ломала голову над теологическими трактатами. Снаружи для пущего парадокса считала себя обязанной быть красоткой.

  127.

Люди делятся на умеющих и не умеющих летать. Первых остается все меньше, но, странным образом, число их постоянно. Несмотря на смешанные браки, из- за которых все деградирует. Из- за него тоже. Самый страшный сон, когда падаешь с эскалатора метро, с горы, из окна. Надо быстрей проснуться. Но из реальности не проснешься. В детстве, когда отец брал его на футбол, самым страшным было идти по узенькому проходу к своему месту на лавке, стараясь не смотреть вниз с жуткой лужниковской высоты. Когда с женой вскоре после свадьбы поехали зимой гулять в Серебряный бор, ей вдруг взбрело подняться по вытоптанной тропинке на какую- то гору. Увязался за ней, где- то посередине глянул вниз и уже не знал, что ему делать -  то ли сразу покатиться вниз, пока есть шанс выжить, то ли попытаться долезть до верха и выжить таким экстравагантным способом. А летом совсем стало дурно в Крыму в Новом Свете. Когда она умоляла его подойти к краю скалы, полюбоваться открывающейся оттуда перспективой моря, неба, других гор. А нужно еще не показать, что тебе не просто страшно, а жутко. А смелость ее еще и дочке передалась. И когда на экскурсии в "Ласточкино гнездо" та, как ему показалось, не просто подошла к самому краю, но и еще перелезла за ограду, чтобы лучше было видно, он, с отнявшимися конечностями, оказался в какой- то подсобке, подальше за спинами людей. Наверное, всякое свободное движение было ему в тягость -  в плавании, в полете, в фантазии. По своей натуре он был пресмыкающимся. Мечтал быть кротом из "Дюймовочки", собирающим на зиму припасы и мечтающим паче чаяния разжиться хорошенькой женушкой. Вопрос: что за уроды могли родиться у подобной парочки?

Поклевав с утра самую малость, усаживалась перед зерклом почистить перышки. Накрасившись, приведя себя в полный порядок, прочистив горлышко проточной водичкой, открывала "Досуг в Москве", выбирая, куда полететь? "Почему ты никогда не летаешь со мной? Сегодня в консерватории такие американские горки, такой захватывающий полет шмеля, такой Шнитке, что я была бы счастлива, если бы ты был рядом! -  говорила она любимому существу, переползающему из комнаты в комнату и обратно в прихожую, чтобы обустроить все наилучшим, экономичнейшим способом умственного труда. -  Для меня и радость не в радость, если рядом на веточке нету тебя. А что за чудо-  премьера в "Сатириконе"! А как хорош Бежар в Большом! Пошли, милый, вместе, мне, право, ничего больше в жизни не надо будет". -  "Да я бы пополз, -  кряхтел он, откашливаясь. -  Самому страсть как хочется погулять с тобой под ручку, пошуршать опавшими листьями, подышать дождливым пейзажем. Да ведь детишек надо ужином покормить. Канта перечитать. Столовое серебро перетереть. Разве что выйдем вдвоем в продуктовый магазин. . . " -  "Опять кончится тем, что будем тащить пакеты с продуктами. . . -  улыбается она печально. -  Ты уж сходи один, ладно? " Она целует его нежно и спархивает прямо с подоконника. Он смотрит в окно, как она переходит дорогу, машет ему рукой, садится в тут же остановившуюся рядом с ней случайную машину, исчезает за поворотом.

                                    128.

Было похоже на сидение вдвоем перед кабинетом врача в ожидании вызова. Или в пустом вагоне метро, когда покачиваясь и то дремля, то  просматривая газету, едете вдвоем до нужной станции, ехать надо долго. А тут в их подземном убежище еще и телевизора не было. Разве что пластинку поставишь с виолончельным концертом. Чаще же она, сидела на диване, поджав под себя ногу, и читала. Перевернув страницу, вздыхала и смотрела на него. "Что, моя милая? " -  Качала головой: ничего.

Известно, Бог их позовет, когда будет надо. Хорошо бы вместе, но это никому не известно. Она бы с удовольствием чем- нибудь занялась в это время, куда- нибудь сходила, даже в этом бескрайнем подземном царстве, куда он загнал ее, она еще далеко не везде была. Но он очень переживал, когда ее не было рядом, ожидание нервировало его, все валилось из рук, не мог сосредоточиться, а ведь необходимость уловить некую важную мысль была главной причиной их здешнего пребывания. Бог никак не давался. Он говорил, что это и было главным доказательством Его присутствия. Периодически, когда она смотрела на него, перевернув страницу, он говорил, что ей, наверное, с ним скучно. Нет, отвечала она, не скучно. Когда любишь, не скучно. Я счастлива, что рядом с тобой.

Все люди разные. И ты разный на какой- нибудь дурацкий манер. Что толку вникать. Он пытался развлекать ее видами из окна. Вот Альпы. Заснеженная вершина вдали, маленькая церковка, туристская гостиница в виде замка. Венеция? Вид из нашего номера на Лидо -  белый песчаный пляж, редкие колючки, сероватая вода залива. Я позвоню, чтобы принесли завтрак сюда или спустимся вниз? -  Я не понимаю, почему нельзя было как другие, в каком- нибудь приличном палаццо? Ты опять скажешь о ценах, но я ведь не так часто куда- нибудь с тобой езжу. На что мы экономим, я не понимаю.

А вот, к примеру, турецкий берег с прожженным июльским небом, если бы не кондиционер, мы бы точно умерли от жары, а так даже очень прилично, ты не находишь? -  Совершенно не нахожу. Меня тошнит от всего этого. Школьные годы я ночи напролет слушала это идиотское турецкое радио, которое не глушили, и даже заграницей это не считала. Это была еще большая провинция, чем у нас. -  Зато теперь центр Европы. Но я не настаиваю. Гораздо лучше небо из нидерландской живописи, из жития святого венецианской школы. Масляное намного чудесней воздушного. Глядя на него, погружаешься в себя:  ведь человек -  это планы на будущее. Уходишь в себя, в свое одиночество, смотри, какой удобный спуск, жалко, ты не видишь, мы ведь встречаемся только на поверхности. -  В этом тоже своя прелесть. Если бы мы жили все время внутри, мы давно сошли бы с ума. А так можно удивляться, нежа друг друга. Жить по твоей поверхности -  это тоже счастье, ты не представляешь какое. У тебя поразительно нежная кожа, как у девушки.

Так ли проводят вечность, правильно ли, они не знали. Да это и неважно.                                 

 129.

Кричишь на нее, проклинаешь за непослушание, за двойки в школе, за то, что неряха, никогда трусики свои не постирает, не пропылесосит квартиру, мусор не выбросит, а теперь сидит весь день перед телевизором, ничего не ест, худеет, видите ли, и советует купить себе хомячка, чтобы на нем тренировать свои родительские чувства, кормить и гладить по головке -  совсем девушка распустилась, непонятно, что дальше будет, если сейчас так себя ведет. И сама в глазах своих выглядишь полной идиоткой и занудой, какими никогда себя не представляла. Неужели не надо вообще их рожать, чтобы не получать на старости лет по полной программе? Или это она такая уродина, что у нее и ребенок не может не быть моральным уродом? Только не надо судьбу гневить, потому что стоит ей заболеть, ты окончательно сходишь с ума. Тут же начинает болеть сердце. Тянет и тянет эту жилу, несмотря на валидол. Знаешь, что не уснешь всю ночь, она потеет, меняешь каждый час сорочки, но жар не спадает, держишь ее за руку, она вся горит, лицо красное, ближе к полночи вызываешь скорую помощь. Приезжает врач, успокаивает, хрипов в легких нет, горло малиновое, нет, мамаша, не дифтерия, сейчас половина детей в этом вирусе, сделают жаропонижающий укол, и она уснет, можете протереть ступни и ладони спиртом или водкой, это тоже понизит температуру, а завтра утром вызовете участкового врача. Все будет хорошо, не надо так волноваться. Они уезжают, она ищет водку, прислушивается, кажется, уснула, идет сразу стирать ее сорочки, чтобы высохли, все равно спать не будешь, жизнь замерла, остановись, мгновенье, ты ужасно. Как раз в этот момент он и позвонил. Звонок в ночи тоже ее чуть с ума не свел. Она даже не поняла в первую секунду, что он говорит. Только и сказала: "У меня дочка заболела". Потому что он предлагал немедленно все бросить и с ним где- то встретиться. "У меня дочка. . . " И уже знала, что все бросит и поедет. Уже прикидывала, что одеть по погоде, а то несколько дней уже на улицу не выходила. В порядке ли голова, хорошо хоть помыла сегодня, как знала. Оставить ключи соседке отпадало по причине ночи. Она ей самой напишет подробную записку, когда что принимать, телефон поликлиники, кроме врача, никому дверь не открывать, больше пить, шиповник она заварила, еды полный холодильник, но, главное, пить и ни в коем случае не снимать, как бы ни было жарко, теплые носки. Если температура выше тридцати восьми, таблетку анальгина, а нет, не надо, организм сам справится, к телевизору даже близко не подходить. Она будет звонить, самое большее вернется через два дня. Будут звонить, спрашивать, кто звонил, что передать. Одновременно с трудом пыталась вникнуть в то, что он ей говорил. Взять машину, но где в такое время? Хорошо, возьмет. И подробно объяснил, в каком месте будет ее ждать. Что- то случилось, но она никак не могла понять, что именно. Да, не будет ни краситься, ни принимать ванну, ни опаздывать, выходит сейчас же. Только одеться можно? Да, быстро. Что случилось? Почему в последний раз? Она поняла так, что он решился уйти. А как же она? Только переписываться, звонить по мобильному как с того света? Сказал, что больше не может разговаривать, ждет ее.

                                   130.

По сути, вся жизнь была ожиданием того, что завтрашний день не наступит. Не надо будет идти в школу на эту контрольную, в которой он ни в зуб ногой. Не надо будет идти завтра на военную кафедру. Не надо будет сдавать эту ничтожнейшую статью, которой опозорит себя навсегда. Да мало ли. Вяло текущее насилие переползало из будущего в настоящее и обратно. На сегодня ты отмучался, пришел домой, заперся в сортире, но завтра предстоит еще кое что почище. Даже от свиданий его мутило. От приглашений и визитов, перед которыми не спал ночь. Будущее событие высасывало мозги, искривляло душу страхом. Он чувствовал как превращается в карликового уродца. Завтра сулило то, что невозможно и не нужно было пережить. Выступление по телевидению, перед которым всеобщий конец света был бы несусветным облегчением. Организация симпозиума в духе античных пиршественных прототипов с приглашением Умберто Эко, Деррида, Пятигорского и митрополита Антония, который, впрочем, по слухам, давно ушел в затвор, не выходит из квартиры и ни с кем не общается. Никто, конечно, не приедет, а если приедет, так выйдет еще больший позор, а, главное, никому это не надо. Уснуть и видеть сны -  вот счастье, вот права. Ты сидишь в кресле или за столом, никого не трогаешь. Кому мешает, чтобы так было всегда? Почему клешни всегда сходятся на тебе? А, поскольку ты такой же, как остальные, почему на всех? Если он, по счастью, чуть тоньше прочих, то не его ли долг отменить будущее? В Вавилоне, кажется, не было будущего, одно прошлое, воля богов, которую понимал дословно, потому что это были предки, выплеснувшие тебя на поверхность, то есть ты сам в полноте своей интенсивности и различений. Когда дочь разорвала рыдающему внуку тетрадку по русскому с неправильно сделанным упражнением, а тот отказался переписывать, и, задыхаясь, лег спать, он ясно представил, каково ему завтра будет идти в школу, где над ним и так издеваются. Все навалилось снова. Зачем жить? Он закрылся в своем кабинете, молясь, чтобы завтра не наступало. Пожилому человеку больше доверия у Всевышнего, сделай как прошу. Прометей отнял у людей дар видеть будущее, приковав к нему внимание. Значит, надо вовсе отвернуться от него, чтобы оно открылось в безразличии сужденного. Это еще не вечность, всего лишь безразличность времени, но хоть что- то. Да, Господи, я жду. Так и произошло.

Сперва разболелось сердце, и он лег рано спать. Уснуть не мог, ворочался. Глубокой уже ночью положил под язык нитроглицерин, тихо, чтобы никого не разбудить, оделся, и ушел из дома. Тоже проблема. Почему- то старательно избегал людей, в чьем доме мог бы найти себе убежище. Когда сто лет назад ухаживал за женой, пудрил ей мозги историей про принца Гаутаму, который в ночь рождения долгожданного сына и наследника навсегда ушел из дома. История препаскуднейшая, особенно если ведет к счастливой семейной жизни. Там любая рощица кишела вшивыми отшельниками, а ему куда уходить? Впрочем, выйдя на улицу и заметив странный ее вид, он собразил, что, возможно, уже умер. Обрадовался, что внуку не надо будет в школу идти. Впрочем, на всякий случай позвонил своей недавней молоденькой знакомой, которая работала на совместной фармацевтической фирме, а жила в Сокольниках, где снимала квартиру его же родственницы. По этому поводу они и познакомились. Он будет рад посмотреть на себя в последний раз ее глазами.

                                    131.

Особенностью его лица было то, что по нему нельзя было определить, что в это время творится с его задницей -  достоинство настоящего дипломата, выработанное упражнением. Правильная жизнь та, что рассчитана на математически выверенный смешок. Глупее не придумать, но самое важное свое ощущение он уже пережил. Родители поссорились, мама хлопнула дверью, ушла в парикмахерскую, папа смотрел футбол, он стоял у окна. Уже было темно, она не возвращалась. Вряд ли она куда- нибудь ушла от них. Скорее всего, ее уже нет на свете. За этой чертой ничего нормального уже больше не будет. Законченность жизни была настолько совершенной, а слезы, не вытекающие из глаз, искренними, что дальше в любом случае было бы только хуже. Так и оказалось. С Наташей это было уже одним бесконечным повторением, стоянием на автобусной остановке под черным небом с круглой лазерной луной, потом автобусы перестали ходить. Кажется, она должна была прийти еще к вечеру, сразу после пяти, он уже забыл. Он старался прислушаться к себе, чтобы определить, где она. Ее не было. Тогда он взмолился и наступило облегчение. Он уже был дома, она позвонила снизу по домофону. Три часа ночи, ей неоткуда было звонить, сказала она, был какой- то прием, на который ее погнало начальство, от нее пахло спиртным, была дурашливо весела, он не вникал в подробности. Несчастным быть не просто глупо, а постыдно. Он выстроил свои отношения с близкими людьми - а других просто не было -  зная, что все складывается нормально черты, после которой все, обруб. Надо было до этого момента постараться сделать как можно больше. Только смерть и несчастье придает сделанному смысл, а это еще одно унижение, с которым непонятно как себя вести. Жизнь как резонирующее обоснование невозможности осмысленных действий остается таковой и во время самих действий. Главное, не попасть в ловушку депрессии, которая неминуемо заканчивается распадом сознания. Оно слишком кратко, чтобы его еще и выключать раньше времени. Он говорил ей о том, что философия это не та школа, которую они проходят, а состояние любовного акта с самой мудростью. Она спросила, а не должна ли тогда женщина- философ быть шлюхой, наподобие той, что отдается дремучему герою "Гильгамеша", наделяя его этим человеческой мерой и разумением? Возможно, отвечал он, не знаю. Не забывай, что мы философствуем в России и на русском, что до сих пор никому почему- то не удавалось. Традиции нет и непонятно, откуда она может появиться. Мы -  самозванцы, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Для нас этот дискурс таит всего лишь волевой напор самого рассуждения, не более того. Обнадеживать нечем. Даже как социальные функционеры мы ничто.

                                    132.

Занимались философией. Заниматься ею можно только двум любящим  людям. Сократ открыл философию в гимнасиях с голыми юношами. А они создали собственное гнездышко, с надушенными коврами, полками потребных занятиям книг под рукой, с включенной электрической машинкой, на которой он набивал приходящие в голову фантазии. Они постарались полностью отключиться от печальной русской действительности: ни радио, ни телевизора, ни газет, ни телефона. Когда начнется война, они услышат. Война не самое страшное в жизни. Страшнее вечное ее ожидание и связанная с ожиданием мутация психики. Разве что иногда выходили в Олимпийский за книгами или ночью перед сном пройтись вокруг дома. Общая жизнь слишком бесцельна и непродуманна, чтобы не заменить ее безумием философии, -  записывал он. Половая патология Крафт- Эбинга обдумывалась в десятый, наверное, раз. Ведь с тех пор ничего не изменилось, кроме нормы ladies don`t move, которую они как раз пробовали в качестве сурового извращения. Некоторые его персонажи казались им близкими людьми, как, например, студент из девятого наблюдения. То, что жизнь может закончиться раньше наступления смерти, было уже общим местом. Та, первая жизнь, в которой мечтали о Париже, о душевно близких людях, с которыми читали бы Бродского, о тишине монастырского снега, о путешествиях и затворничестве, о старомосковских улочках и пустых консерваторских залах, где, кажется, музыканты играют для тебя одного. Вся та жизнь умерла, ее не существовало, ты умер вместе с ней. Новую еще предстояло придумать, а, скорее, просто прожить. Кругом "пустыня Тартари", любимый фильм, они вдвоем живут в своем форте, изредка подходя к окну:  не появились ли всадники, несущие тьму? Мифологические книги позволяли разобраться в душах всадников. Что- то вроде терапии -  религиозного служения, почитания и попечения, ухода, выращивания и охраны, прислуживания. Чем больше читаешь, тем в больший приходишь кураж прочитать дальнейшее, понять, усладиться, продвинуться, чтобы увидеть впереди несравненно большее число разветвляющихся соображений. День уже не представлялся таким, каким был виден с утра, с просыпания, когда не знаешь, с какого края к нему подступиться, с какого бока кусать. Подробности занятий составляли распухающие тома вроде судебного дела или истории болезни. Они давали им название терапевм, ознакомиться с ними можно было в многостраничных приложениях к занятиям. Они договорились, что трогать друг друга им запрещено, кроме случаев спонтанного взаимного расположения. Зато безвозбранно можно было обсуждать собственные и своего партнера желания. Он отмечал отменность ее полных красивых грудей, и то, что занятия явно идут им на пользу. И пусть она без трусиков, говорила она, что из того. Разве это повод для того, чтобы глупить, изливаясь в обыкновенном человеческом. Вместо мутной материальной взвеси они стремились уловить непреходящий эйдолон друг друга. Зачем? Чтобы и его попытаться отставить в сторону в любовном совокуплении.

   133.

Все как- то сразу не так пошло. Стоя под душем в ванной, она представляла как будет медленно ему давать себя. Открываться постепенно, со смущением первых, наполовину воображаемых еще ласк. Она в халате, но под халатом ничего нет. Это возбуждает гораздо больше, чем просто быть голой. Лучше, конечно, шелковое платье, но шелковый халат тоже неплохо. Чтобы останавливалось сердце и холодело в животе. И постепенно от желаний переходить к ласкам, к той нежности, которая и есть настоящее чувство, а не грубость натирающих деликатные места совокуплений. Может, и он предполагал что- то подобное, она не знает, она надеется, но только у него ничего не получилось. Он даже в ванную не пошел, как она думала. Не выдержал, сразу распахнул ее халат, припал к грудям. Сам моментально разделся, повалил ее на диван -  все как обычно, как в сотый раз супружества, без тайны, без божества, без медленного открытия и игры в "не дам", в "не хочу", в сладостные поддавки, то, чего она любила больше всего. Чтобы всю ночь были слова, уговоры, даже обиды за то, что все равно, конечно, случится, но как бы может и не случиться, и это самое страшное и волнующее одновременно. Кто- то, она уже не помнит и не хочет вспоминать кто именно, именно эту гремучую смесь называл божественной. Но он повалил ее, еще вполне бесчувственную, проник лицом между ног -  она читала как у одного невротика пропадало желание, когда он вспоминал цифру "13", у нее, возможно, скоро возникнет то же от "69"! Залепил ей своей мотней в лицо, оттуда еще и попахивало, а она, видно, должна была изображать полный восторг, нет- нет, она любила его, иначе, конечно, ничего бы этого просто не было, но чем он ее действительно убил, так это своей матерщиной, когда от гениталий вернулся наконец к ее лицу. Конечно, она понимала, что он, как человек глубоко интеллигентный, называет неприличными словами именно то, что они и обозначают. Приходя от того в возбуждение. Он же не знал, что она, бедняжка, слышать их не может после того как отчим, приходя в злобу, лупцевал ее мать, изрыгая все это, а сестра говорила ей, что убьет его, когда вырастет. Она ничего подобного не может с тех пор слышать. Надо было ему рассказать это вместе со всем, что она рассказывала о себе самого непотребного, но разве все предусмотришь, кто мог подумать? А ей еще везло: где бы ни снимала квартиру, из- за стен по выходным или праздников обрушивалось от соседей все одно и то жеи надо было или куда- то уезжать, или искать новое жилье. В общем, все у нее настолько сжалось, что она поразилась его деликатности, что он не выказал удивления, что она не раскрылась ему навстречу нутром, а пришлось ее вскрывать чуть ли не штопором. Наверное, решил, что фригидная. Бог с ним. Потом пили коньяк, она немного отошла, согрелась, только устала еще больше, чем когда пришла. И мыльная музыка из "Титаника", которую он поставил, была зря. Она все наблюдала его. Голый, не одеваясь, обсуждал с ней вопросы тантризма, феноменологии экстаза, но она просто слушала, не врубаясь, не могла сосредоточиться.

                                                       134.

Времени оставалось у нее только для того, чтобы добраться домой, снять с себя и бросить в грязное все вещи, посидеть полчаса в горячей ванне, где она едва не уснула, заказать такси и как раз к приезду машины одеться и накраситься. Сначала в Питер, а оттуда, куда скажут. Предполагала, что на пароме к скандинавам, но могло оказаться, куда угодно. Ей нравилась такая жизнь. Сама ее выбрала, сама додумывала до полноты воображения, обходя всякие абсурды. Вроде того, что такую работу впору делать трем людям минимум, и денег нужно не намного, но больше, и не лично ей, а для дела, что она постоянно вбивала в мозги начальству. Но это пустяки. В ее воображении мир был полон гармонии и смысла. Себя она называла "связной тайного братства". Что связывало этих людей помимо того, что почти со всеми она спала, предстояло понять или придумать. Люди были хорошие, многих показывали по телевизору, тех, кого не показывали, были еще умнее. Тайное общество, вроде масонов, исправляющее Россию. Причем, начинали с самих себя, что ей очень нравилось. Каждый хороший поступок самоценен, поскольку на окружающих действует в качестве образца для подражания. Они и создавали подобные образцы как в общественной, так и в частной жизни. Демократия -  лучшее из обществ для распространения аристократизма, повторяла она услышанное от кого- то. Социальная среда более- менее однородная, сигналы в ней распространяются без помех. Манипуляция добра -  наш долг. Она перевозила деньги и поручения, выступала в качестве эксперта в деликатных случаях, когда только женщина может разобраться что и как. Чего плохого оказаться то на Корфу, то в Эдинбурге, то на Адриатике. Ощущение, что весь мир у твоих ног, и ты одна знаешь, чего другие не знают, стоит дорогого. Главное, конечно, за добрыми словами не влипнуть в грязную историю. Но, кажется, они не занимались ни грязной торговлей, ни политикой, ни еще чем подобным. Чистая гуманитария, поэтому, кстати, и денег так мало. Честно говоря, она толком не знала, чем они занимаются. В Питере должна была встретиться с турецким посланником. С вокзала позвонила в консульство, ей сказали, что через десять минут за ней придет машина. Привезли в апартамент. Красивые и услужливые мужчины помогли быстро привести себя в порядок. Высокий, седой, с большими и хитрыми глазами посланник стал почему- то ей рассказывать о шаманской практике народов Сибири, о которой он собирал тут материалы. Она обещала ему при случае помочь в этом. Он наскоро объяснил, на что в первую очередь обратить внимание. Его интересует топология того света, куда попадает шаман. Свет, тени, души -  это понятно. Но как устроено само пространство? Хоть какие- то намеки. Говорили через переводчика, красивого молодого парня, уроженца Таджикистана, как он ей потом рассказал. Уехал в Турцию, имел свой бизнес. Посланник дал ей порядка двух тысяч долларов, она должна была отправиться во Францию с письмом и кое- что передать на словах. После ужина спросил, не окажет ли она ему любезность в спальне? Она согласилась, почему бы нет, тем более, что и переводчик последовал за ними. Наверное, так там принято.

                                                 135.

Шел дождь и сообщения препаскуднейшие. Вроде того, что бандитские формирования уже выходят на улицы, чтобы сначала, как водится, воевать друг с другом за сферы влияния, а потом и с простыми людьми. За народную справедливость. Кое- где уже было страшно выходить на улицу, могли спросить документы, а потом и просто стрельнуть в ухо, если с тебя нечего взять. Он не то чтобы не верил этому, нет. Но если ты читаешь умные книжки, так, изволь, и окружающее видеть иначе, чем остальные. Бандиты мало чем от власти отличаются, поэтому и замирятся довольно быстро. Вряд ли возможны монстры больше, чем уже были. Да, не платят людям зарплату, предприятия стоят и потихоньку разворовываются, "челноков" обкладывают данью со всех сторон, и тем приходится самим идти в бандиты. Однако, не всякий человек с высшим образованием на это способен. Немного разбогатев, всякий волен нанять более бедного для грязной и тяжелой работы. Полупьяная и сумасшедшая Русь сходит потихоньку с рельс, с колес, но, вопрос, когда она на них стояла? И так со всем. Есть более неожиданные и точные понятия, в которых описывается ситуация. Ты в ней живешь, создавая своим пониманием. Читатели газет ахают о смуте, развале, абсурде. А ты запрягаешь людей в поиск чаши святого Грааля, собираешь рыцарей круглого стола. Сэр Галахад сообщает, что пока не победит по обету две самых черных своих депрессии, не крестится. Сэр Ламорак выставил на своей страничке в Интернете детородные органы сэра Фролла, патологического садиста, кусающего губки и щечки своих нежных жертв, которого он лично убил в самом себе, дабы преодолеть животные инстинкты натуры и установить тем самым более гуманные отношения между людьми. В том- то все и дело, чтобы дать примеры обуздания зла подвигом и рассудком. Когда болен и думаешь, что один на свете, идти некуда, а вокруг тебя распространяется такая безнадега, что жаль собственных детей, вырастающих в отсутствии воздуха, высвечивается сообщение на экране, что сэр Тристрам и сэр Гавейн выехали вдвоем против тридцати рыцарей, служивших Фее Моргане, и все же в последни         й момент уклонились от них и решили перенести бой на другое, более благоприятное время. Он нашел у себя на балконе в ворохе старых книг и журналов японские открытки с пейзажами разных времен года и решил написать на них несколько слов в духе Сэй- Сёнагон или дзенских учителей и послать своим друзьям в подарок. Когда- то их небольшая веселая компания бредила артуровскими делами вкупе с полуслепым и поистершимся ксероксом Крафта- Эбинга, после которого вряд ли узнаешь что- то новое о человеческой природе. Но дело не в том как безумного Ланселота перенесли на пуховой постели в Белый замок и отпаивали белым вином, и он полтора года был там в чести и достатке, пока не пришел в рассудок. Дело в порядке слов, в интонации, которой сообщаешь об этом друг другу. Именно по интонации они находили своих близких задолго после того как все уже умерли. Расширять эти круги живого он и считал своей задачей.

                                     136.

Умер его друг. Здесь все слова были неправильные. Тот был человеком, о котором ходило много всяких слухов. Когда ближайший из знакомых сказал, что у него рак, причем, неоперабельный, сплошь метастазы, он не поверил. Тот работал, готовился к новым выставкам. После того как сгорела Лена, писал ей книгу писем, рассказывал о том, что происходит вокруг них. Поверил он и заплакал только недели через две, кажется, на праздновании старого Нового года у общих знакомых. Тогда уже говорили об этом все. В последние годы они общались нечасто, да и не надо было чаще, достаточно, что существовали рядом, поддерживая друг друга тем, что делали. Это лет десять- пятнадцать назад ездили в гости, обменивались рукописями, самим духом отлета, который он ценил в нем как ни в ком другом. Ему казалось, что тот -  он сам, только красиво и бесшабашно решившийся быть собой. Непрерывная игра, фантазии, мифы, фотографирование, словари новых слов, амбарные книги нескончаемых дневников, диски новой музыки, непрерывно включенный во время работы телевизор, знакомство со всеми подпольщиками Москвы, планы завоевания Америки какими- то невероятными love stories, которые сразу подадут тайный знак всем тамошним рок- н- ролльщикам. Он импровизировал безостановочно, и люди шли на него как рыба на нерест. Ему казалось, что всех, кого он узнал, он встретил либо у того в мастерской, либо в доме его первой жены, либо у его родителей в Большом Гнездниковском. А поверх всего, надеялся, было внутреннее понимание друг друга. Он приходил к нему, и тот мог наговаривать что- то на диктофон, мог молча писать дневник, мог читать, мог рассказывать о том, что с утра хочется повеситься -  с ним было легко и все кстати. Когда неожиданно исчезла его жена, он и сам был уже разведен и одинок. Был на даче, случайно включил новости, услышал, обмерев, тут же поехал к нему. Теперь и его не стало, все обрушилось сразу. Была внутренняя уверенность, что это пришли за тобой. Отпевали в Большом Вознесении на Никитской. Он лежал в гробу серый, трупный, неузнаваемый, с длинными, почти вылезшими волосами от химии, которой его мучали перед смертью, совершенно неживой. Казалось очень важным успеть написать об этом, как будто о себе. Народу было много. Он был нездоров и, наверное, заложило уши, потому что он запомнил страшную тишину. После кладбища, где тот только что выпросил поставить камень для исчезнувшей жены и где сейчас появилась уже и его фотография рядом с ее, поехали на поминки в галерею к его друзьям. Пили, он познакомился с женщиной, рядом с которой случайно сидел. Подходили знакомые, он обнимался с ними, плакал. Сказал ей, что в его возрасте у всех уже есть машины, а у него нет, и он бы рад ее куда- нибудь повезти, но куда? Развел руками. Она улыбнулась и поцеловала его, так что он совсем расчувствовался, сказал, что в такой день они просто обязаны это сделать. Поехали к ней домой. Мама ее сидела с маленьким ребенком. Поскольку было еще светло, она отправила их гулять на улицу, а сама постелила на диване, и они еще выпивали, и разговаривали, и разделись, и живот болел, особенно на боку -  то ли печень, то ли аппендицит. Кончилось тем, что она, сняв трусики, уселась на него прямо на стуле, и все было так трогательно, так хорошо, как могло быть только в день этой смерти. Он долго сидел потом, обняв ее, прижавшись, почти не дыша, чтобы не вспугнуть то, что они оба чувствовали.

                                   137.

На самом деле самое страшное это обычный ясный весенний день. Теплый, пыльный, с кричащими на асфальте детьми, клонящийся к вечеру выходной. Он может казаться полуслепым из- за отсутствия в нем видимой цели. Для нее, во всяком случае. Можно идти в гости, в кафе, в музей или в магазины, но не хочется. Можно просто гулять, сидеть на скамейке в сквере, но одной не пойдешь, а на спутника после недавнего развода у нее не было никаких внутренних сил. То же насчет гостей. Ходя одной без всякой цели, с каждым шагом исчерпываешь себя, погружаешься в пустоту. Люди занимают себя детьми, автомобилями, светскими развлечениями, вряд ли она  когда- нибудь поймет их. Мужчины, насколько она понимает, в таких случаях спиваются. Или по- интеллигентному, виски с коньяком, или по- простому у пивного ларька. Замужние варят борщ, ставят кипятить белье, ругаются с мужьями, увы, и эти прелести недоступны ее пониманию. Что еще она упустила -  телевизор, стародевический поход в театр и консерваторию? Ей даже представить было страшно, как она битый час едет туда на метро. Может, она таким образом превращается в чудачку и полусумасшедшую? Будет бормотать себе под нос: блаженны пишущие стихи, ибо созвучие заменяет им смысл; блаженны любящие мужчин, ибо желание оживляет их лица; блаженны путешествующие, ибо, возвращаясь домой, могут не узнать его. И так далее. Блаженны спешащие и пишущие, ибо сами себя наделяют смыслом, который не выдерживает критики и потому защищены от нее. Она уже бормочет. А что будет дальше? Чем занимают себя в таких случаях? Она смотрела на тех, кто подобно ей, ходили на работу, где не платили зарплаты, просто чтобы чем- то себя занять. Но зачем у них такие озабоченные достоинством лица, как будто то, что они делают, кому- то нужно? Этого не могла понять. Нужно самой что- то придумать. В книгах, которые одно время пробовала читать, ничего про это написано не было. Толстые журналы, вроде "Иностранки" и "Нового мира", которые все читали раньше и тем занимали свое время, куда- то делись. Все исчезло, она не узнавала мира вокруг, но об этом было стыдно уже говорить. Зато безумие в малых дозах, подобно яду, могло даже спасти. Ну вот, например, ей приснилось или слышала где- то, что в районе Новослободской, если не ошибается, есть подземелье для посвященных, где ее могут даже ждать. Она почему- то никогда раньше там не была. Села на метро, поехала, вылезла на улицу, долго бродила мимо каких- то жутких перекопанных траншей, сама не зная зачем. Надо, наверное, сначала понять, кто и зачем ее ждет. Вот этого она совсем не могла взять в толк, как ни старалась.

                                                 138.

В книгах пишут одно, в жизни происходит другое. Связи между умным и реальным нет никакой. Есть судьба, и какой она примет вид, никому не известно. Он знал это лучше других, потому что всегда старался писать наперед. Иногда получалось смешно, то есть правда. Ему нравилась история про японского школьника, который в сочинении о том, что будет с ним через полвека, написал, что он будет по- прежнему слушать своих родителей, которым будет всего лишь девяносто, и они будут, как и сейчас, постоянно учить его, как надо жить. Он тоже написал, как ему семьдесят лет, он сидит за своим письменным столом за книгой, старательно закрывая пальцами уши, но все равно слышит как его столетние родители ссорятся, одновременно включив на полный звук мамин телевизор и папин "Голос Америки", и дело скоро дойдет до скандала. Смешно, что так и случилось, но в вечности.

Судьба втекает в тебя постепенно. Ты ждешь событий, а она капает из крана, потому что кран некому починить. Уж больно не хочется опять вызывать пьяного слесаря, давать ему десятку, потом проветривать квартиру, а кран назавтра все равно ломается. Почему именно это оказывается судьбой, кто скажет? Ворочаешь усиленно головой, чтобы заметить пролетающего над крышей человечка- шамана, а дорогу на работу проходишь автоматически, не зная, что бы еще придумать, кем заселить этот особняк, первый этаж которого занят медицинской маммографической службой. Всякий раз всматриваешься в глаза женщин, которые выходят оттуда, и думаешь, чем им помочь? Вовсе перестать ходить на работу? Выбирать только незнакомые тропки. Хорошо, где нас нет. Попадая туда, где нас нет, оказываешься там, где ты есть. Круг замкнулся, и ты уже не поднимаешь глаз, воспринимая все брюхом шестого чувства.

Родители за стенкой, но теперь ты сам родитель, а за стенкой тот, кому ты мешаешь, хоть это он уже включает на полную громкость телевизор и принес двойку из школы, а с женой нелады у тебя, потому что детей нарожал, а обеспечивать их будет, учителей брать и так далее? Быть сверхчеловеком -  не сверхестественно. Естественно не быть человеком. Если ты труслив, то и веди себя как подобает -  трусливо:  не надо протирать зеркало, чтобы оно лучше отражало. Когда кругом одни умные, кто- то должен взять на себя глупость учить тому, что на самом деле. Смерть не страшна, если умираешь, как жил, своим путем. Как все умирают одни самоубийцы. Много сидишь в течение жизни. Много лежишь в течение смерти. Этот мешок с костями и не заслуживает иного отношения. Он долго искал глупца, который стал бы его учителем, пока не понял, что не найдет никого глупее себя. Ходить по небо много ума не надо. Он ходил, страдая тошнотой из- за высоты. Поэтому укрепить вестибулярный аппарат -  и на тот свет! Достигнув полного идиотизма, обретаешь долгожданную встречу с самим собой. Дзинь- дзен. . . Дзинь- дзен. . .

                                    139.

Третий день подряд просыпался в шесть утра с жуткой болью в желудке. Сучил ногами, ходил на кухню принимать лекарства, причем, как обычно, не мог сразу найти и думал, что подохнет. Плюс тошнота недосыпа и тем большая боль. Если язва, то вполне вероятно, что открытая. Корчился так часа два- три, потом впадал в дремоту, потом будил телефонный звонок. Одно и то же -  и все под уклон. Он привык, что его достают снаружи -  руганью, громкой музыкой, идиотскими предложениями работы, суетой. Теперь попытались сковырнуть изнутри. Почти удалось. Мало того, что живот, на котором он основал свое позднее письмо, безобразно отвис, так еще и весь прогнил изнутри. Он гнулся в три погибели, пытаясь впрятать в себя боль, безуспешно. Труд, с которым он добрался до ванной и умылся, возможно, и был преувеличен, но ненамного. Слабость в локтях и коленках показывала, что его отпускало. Но куда- то ехать, видеть кого- то было чересчур. А оставшись в таком состоянии дома -  лишь подтвердить свою извергнутость. На всякий случай позвонил секретарше шефа, она удостоверила, что тот пока не выказывал желания встретиться. Положив трубку и минуту помедлив, набрал некий домашний номер. Подошла сама, но ответила официальным голосом, что, к сожалению, не имеет пока информации по интересующему его вопросу. Что означало -  рядом муж. И не перезвонишь. А он хотел объявить ей, как давно собирался, сколько у него на кредитной карте и узнать, хватит ли им этого для побега и, если хватит, то насколько? Но и тут облом. Постепенно он приходил в себя. Боль отступала, и он все сильнее чувствовал обычный голод на людей. Безумные истории, смертные страхи, влюбленности -  они несли собой запах времени, а он перекладывал его на газетные страницы. В нем было главное, что он, к своему изумлению, не обнаруживал у коллег -  инстинкт интересного. У других тот был отбит жаждой выжить при любых требованиях начальства. Поэтому он искал соединения близких людей вместе. Должна была возникнуть волна, усиливающая резонансом собственное движение. Он купил кинокамеру, нашел помощницу, которая снимала его интервью, снимала исповеди его друзей, всякие репортажи из пространства весны и воли. Он просматривал отснятое со специальным вниманием, перебивающим обычное отвращение к своему виду. И все же было что- то неизлечимо дребезжащее во всем его облике. Что- то неприлично обнаженное, когда и вас тянет суетиться, объясняться в любви, смущенно улыбаться, теряя  достоинство важной шишки. Было в нем что- то несубстанциальное, вызывающее собеседников на ответную откровенность или подчеркивание казенной выморочной натуры. Выпирала нетвердая душевная конституция, которая бывает у композиторов, улавливающих звук и мелодию той, внутренней стороны. Вряд ли это излечивалось. Он мог форсировать силу, и это будет как отказ от родителей или национальности. Тебя станут слушать, боясь и уважая. Ты будешь лежать с книжкой в темном углу себя, прислушиваясь к наружному скрежету сотворения еще одного мира. Надо подумать.

                                         140.

Силу человека легко представить в виде структуры, которую он создает. На себе ощущаешь как крепнет тело и совершенствуется скорость реакций, как ловчеет ум и улучшается настроение, когда все тип- топ, когда люди подобраны точно и слушают с полуслова, когда каждый звонок в высшие сферы встречается с интересом, и ты сам чувствуешь как нацелен на удар, который -  никому не известно -  куда последует. А всякое поползновение в твою сторону будет пресечено в корне. Они сами, бедняги, еще не знают о будущих планах, а те уже обезврежены. Потому что тебе ясна общая картина, и то, что ты сам должен в ней делать. Как ни странно, самым трудным было выбить особняк на Полянке под новый институт стратегической политики. Встречался с молодыми реформаторами, представлялся своим в доску, но так, чтобы не переборщить, получил номер в Волынском, чтобы быть к ним, бессеребренникам, поближе. Уговаривал, выбивал разрешение, отыскал деньги и длинную безошибочную цепочку их нужного вложения. Деньги в стране ходили немеренные. В недавно переведенной на русский язык книге Дюркгейма было четко расписано, в каком порядке будут рушиться частные и государственные финансовые пирамиды, а затем и сами предприятия. Самое поразительное, что никто ничего не читал. Надо было успеть до краха. Он выбрал не те деньги, что ему подставляли, а те, что были нужны: оружие. Он готов был покупать людей не только в Думе и в правительстве, но и на западном рынке, чтобы устранять конкурентов. Всюду были свои доки, сидевшие там десятилетиями. Тихие полуничтожные люди, дорвавшиеся до своего шанса, но боящиеся его получить. Он пришел со стороны и не боялся. Он знал, чем больше ветвей власти, тем проще по ним карабкаться ловким обезьянам вроде него. Его статья в "Знамени", написанная тремя проходимцами, не произвела впечатления, на которое рассчитывал. Журнал никто не читал. Книги тоже. Но эксперты института должны были печататься, и он подумывал о газете. Пока рассовывал материалы в другие издания, подкупая заодно где кто плохо лежал. Две хорошенькие секретарши пришли по наводке, с возможностью действовать через их бывших шефов. Зато третья была его собственная и присматривала за ними. Умница, раскусывала людей с первого взгляда, разбиралась в почерках, в физиономиях, в особо сложных случаях могла спеть и сыграть на гитаре ну и не без интима. Для дела он не ревновал. В идеале все должно идти на пользу. Это как партия на бесконечном числе клеток с бесконечными комбинациями. В конце концов уже не понимаешь, с кем, собственно, игра. Каждый ход имеет цену и коэффициент. Это он только кажется посторонним движением. Мемуары Шелленберга, которые нравятся новому министру МВД, партия в теннис с большим Валей, марка и год выпуска твоей машины, длина ног и фигурная стрижка между ними у секретарши, знакомый специалист по Делёзу и вечернее выступление по новостям в качестве независимого эксперта -  не будем циниками. Эта игра ему нравилась. Он писал ее правила.

                                      141.

Единственная нужная привычка, которую он вынес с детства, это то как нужно бежать через реку во время ледохода. Выбирая свой следующий шаг с точностью и решимостью предпоследнего шага. Даже если нога поехала, не терять уверенности, потому что, если быстро бежишь, то у тебя не две, а гораздо больше ног. Однажды в момент душевного полета он насчитал их не меньше шести. Искали деньги на журнал, нашли, конечно же, стали выпускать, ссориться, как это надо делать лучше, чтобы не прогореть. Редакция стала явно распадаться на две части. Одну из них он тут же уволил, воспользовавшись их идеей создания Архива Времени (АВ) и стал подумывать о другой, одновременно набирая третью, которая пока составила костяк Института Нетривиальных Идей (ИНИ). Одновременно внедрился в источник денег -  систему паблик рилейшн (PR) банка, который, по слухам, держал один из олигархов, чтобы вкладывать не в спекуляцию воздухом и его перепродажей, а в живое дело умирающего производства танков. Танки, конечно, никуда не годились, но пока несколько человек думало, на что бы их употребить, он купил бескрайний подземный танкодром, лежащий между двумя соседними засекреченными городами Южного Урала. Он взял за обыкновение разговаривать с директорами и местными шишками не то что дурашливым, а довольно панибратским и неформальным тоном, впрочем, отказываясь от особо интимных услуг их окружения. Нескольких рюмок застолья было вполне достаточно. Одновременно встречался с местными художниками, открывал галереи, продавал картины из Москвы и Парижа. Любил, когда разговор еще казался вполне интересным, воспользоваться первой же паузой и уехать в следующее место, предусмотренное программой, казавшейся бесконечной. Главным было создавать какие- то кафе, клубы, показы мод, ассоциации мистиков- эзотериков, любителей пивных этикеток, сексуальных извращенцев, отцов- либералов и прочей хрени, которая могла хоть чем- то заинтересовать людей и вытащить из их обычного запойного депрессария и агрессии. Люди мелькали перед ним с такой скоростью, что от этого он уставал больше всего. Договаривался с издателями, потому что почитал за счастье выпустить неожиданную книгу или фотоальбом в какой- нибудь районной глухомани. Любил встречаться с бывшей местной гебухой, помогал им брать в аренду помещения под склады, договаривался с их столичными коллегами о поставках. У каждого были родственники, деньги как- то распределялись, люди могли покупать их же товар. Сразу же вычленялись активисты, докладывавшие ему о настроениях в облагодетельствованной им местной среде. В самолете сопоставлял собранные имена, данные, картотеку на данный город, давно обещанный американцам, которые обожглись на столице и теперь рвались в провинцию. Так называемые бандиты тоже оказывались в большинстве вполне контактными людьми, хотя близко подходить к ним было еще рано и небезопасно. Такая интересная жизнь, из неостывшей еще под ногами субстанции.

                                   142.

У человека всегда должно быть место, куда он может пойти, а особенно теплым майским вечером. Он представлял себе вкус и аромат вина, атмосферу дружеского общения, и уже не мог удержаться, чтобы не поехать туда, как бы потом ни проклинала его жена. У него и девушка там своя была. Они относились друг к другу с восхищающей их самих церемонностью, переходящей уже и в нежность. Конечно, он понимал, что брак его распадется, внутренне был к этому готов и заранее посматривал по сторонам. Это ему пришло в голову поставить на сцене учебник половых извращений. Какой из нормально развитых интеллигентных людей с душой и воображением не найдет их у себя, если и не все сразу, то хотя бы в большинстве? -  говорил он. После третьей бутылки отличного бахчисарайского портвейна, закупленного в большом количестве в небольшом магазине у метро "Автозаводская", он предложил им всем выбрать себе роли и написать их так, как они чувствуют, а после читки будет уже ясно как ставить. "А нормальные желания можно описывать? " -  спросил кто- то. -  "Конечно. Тут- то мы и увидим, что норма -  это самое заковыристое безумие! "

Он сразу представил ее в качестве своей напарницы. Как они попадают к немцам в плен, старый неизжитый с детства сладкий страх. Как они прижимаются друг к другу голые в тюремной камере накануне пытки. Как ее мучают и насилуют у него на глазах, а потом его перед ней. Как, несмотря на все, а, может, и благодаря, они снова соединяются, и он буквально зализывает ее рану, пока она не становится еще больше, теперь уже от желания. Картина плавно переменяется. Они теперь в рабстве, их выставляют на продажу, ее пробуют будущие хозяева, а хозяйки -  его. Ох эта прекрасная хижина дяди Тома, нескончаемая череда нежных детских желаний. Или это он господин, а она госпожа? Или они -  рабы друг друга? Это похоже на причудливый медленный танец ласки и возбуждающих фантазий, уже и не поймешь, кто кого запрягал в экипаж и подгонял розгой. Оказывается, хорошую повозку на редкость легко везти. Он даже не заметил, кто оседлал ее, когда она везла своего господина, и использовал на ходу к ее удовольствию и стыду, с которым она посматривала в это время на него.

В следующий раз они устроили общую читку. По мере чтения вполне естественно меняли интерьер. Притушили общий свет, только читающий остался в кресле рядом с включенным торшером. Разбросали подушки по углам, некоторые девушки, танцуя под тихую музыку, начали раздеваться. Кто- то изображал читаемую роль, кто- то, воспользовавшись паузой, начинал читать свое. Кто- то, дойдя до вполне понятного возбуждения, начинал обсуждать с партнершей способ ведения роли и прояснения ее. Фантазию надо ласкать не меньше тела, и они учились одновременности этого. Теперь уже ей пришло в голову, что они слишком погрузились в этот мир, чтобы не чувствовать себя преступниками среди оставшихся снаружи близкими. Значит, надо тут и остаться. Уйти с черного хода. Она так тихо и нежно это говорила, что он не мог ее не послушать.

                                                   143.

Температура, тошнота, головокружение, может, поэтому в бреду никак не вспомнить, кто ты, -  мужчина или женщина? Неужели без разницы? Кошмар какой. Надо подойти к зеркалу, там написано:  "он" или "она", как в книжке с картинками и без слов. Сухой господин вроде Бунина, голый, с волосами в паху, с сосулькой между ног. Господином его делало дорогое тонкое белье и длинные черные носки на резинках. А теперь он разглядывает себя голого с видимым удовлетворением. Глаза слезятся, поэтому дряблость вполне можно принять за поджарость. Подсушен, небось, тоже писатель или какой- нибудь присяжный поверенный, кстати, что это? Девок любил щупать, а потом оприходовать своим орудием. Мужчины мыслящий тростник. Наверное, это и есть приближение к смерти, когда все равно, кто ты. На том свете ни мужчин, ни женщин. Была не была: быть или не быть.

Она проваливается, выныривает с трудом определимой собой. Надо выболеть до конца, ее принцип. Она стонет, мечется, кого- то зовет. Потом просыпается. Идет на кухню мыть посуду. Нет горячей воды, надо тереть порошком, нет сил, плетется обратно в постель. Сын пришел из школы, открывает ему дверь, ставит разогревать бульон, в это время из холодильника падают яйца, разбиваются. Она начинает протирать с пола, с подоконника падает и разбивается цветок, весь пол в черной земле. Сын пугается и начинает убирать сам, а она отползает к себе в комнату, на кровать, и там затихает. Ты лежишь в облаве. Какой- нибудь аппендицит воспалится, и тебя ни с того ни с его увезут в больницу резать. Заболит зуб -  тебе хана. Рак -  и через месяц тебя не существует, твое тело гниет на кладбище, лопаясь, пузырясь, кормя червей. Два состояния: ты здорова -  и все это абстракция; ты больна -  и тебя нет. Самое ужасное, что когда выздоровеешь, для тебя опять ничего не существует. До следующего раза. До конца. Более того, когда здорова, готова с радостью умереть, потому что уверена, что все равно -  будешь. А когда больна, то ни до смерти, ни до чего.

Зачем- то пошла в комнату к сыну, сняла у него с полки маленькую Библию, которую схватила как- то на Пушкинской, где ее раздавали миссионеры, раскрыла на Псалтири: "День дню передает речь, а ночь ночи открывает знание. . . " -  дочитала до конца, хорошо, если бы еще чего- то поняла, а то голова совершенно не варила. Мир, где она букашка, ничто. Давишь муравьев, тараканов и думаешь, что сама такая же. Еда, которую поставила на кухне, почти вся выкипела. Набрала себе, сыну, он хоть что- то понял и не капризничал. Поела вместе с ним, хоть совершенно не хотела, и, конечно, тут же заболел желудок. Понесла свой понос в туалет, в это время позвонила приятельница, и сын сказал, что она больна, не может подойти. Правильно, она потом сама перезвонит. Сын переоделся и пошел на футбольную секцию. Только она легла, позвонил он. Наверное, больше месяца уже не звонил. Ничего толком не сказал:  как она? что делает? Сначала она говорила через силу, а потом он словно вдохнул в нее энергию. Наверное, потому и не любит, что она как будто сосет из него соки. Положив трубку, даже заплакала ни с того, ни с сего.

                                      144.

"Я получил твое письмо, здравствуй. Спасибо за добрые слова. Спасибо за то, что ты у меня есть. Кажется, все пока сказал правильно. С тех пор как я здесь заперся, ты единственное существо, с кем я могу вести периодическую беседу, за исключением двух- трех тараканов, которых я нашел, поэтому я не всегда уверен в правильности соблюдаемых мною приличий. Мысленно- то я могу сколько угодно говорить с тобой, но реальная речь все труднее поддается связи, и из нее лезут свои тараканы, к делу отношения не имеющие, но которые, кажется, безвредны и, надеюсь, тебя не обидят. Вишь, как лихо завернул. Навык восстанавливается легко. Во избежание худшего буду тебе писать не то что регулярно, а постоянно. Так же как непрерывно держу кого- то в курсе своих здешних дел. Не буду обманывать, что этот "кто- то" всегда ты, но часто -  ты. Впрочем, и тогда ты -  только повод к большему, чем ты. Человек вообще, как оказалось, только повод. Если выпишешь мне столбиком правила хорошего тона, которые я должен соблюдать, я буду их соблюдать, а пока, как могу. Боюсь, письма могут быть однообразны как я сам, как всякий человек, и тогда, скажем, после сотого или двухтысячного, ты уже заранее будешь знать, что в них прописано, и тогда я тебе советую просто складывать их в угол или связывать в пачечку, чтобы они таким макаром дошли до кого- то другого. Да хотя бы на той же помойке, где рано или поздно окажутся. Знаешь, какой- нибудь бомж станет ковыряться в поисках жратвы или спрятанных в старом архиве долларов да вдруг и вытащит страницу на свет и обомлеет, взыграв филологическим образованием: "Да неужто он. . . тот самый? . . " -  "Нет, милый, -  отвечаю, -  не он, другой". Но все на душе легче, что поговорили. Никогда не любил сюжетов, когда видишь человека, и заранее складываешь в голове -  кто он, что и каким образом ты будешь его иметь в специально отведенных для этого местах. Когда ты в первый раз пришла к нам делать укол -  красивая, легкая, умелая, вся из добра и света, и я просто не мог сразу же не захотеть и не взять тебя как только мне чуть полегчало -  разве не мог я сразу не вспомнить этот популярный сюжет женитьбы на медсестре? Мне даже не стало душно от этих закольцованных историй, которые все теснее обступают нас. Потом ты оказалась -  ты. И я -  благополучный, вальяжный джентльмен в прекрасном строгом костюме, пришедшим от Версачи по линии гуманитарной помощи в начале 90- х и подхваченным кем- то из родственников в синагоге на бесплатной раздаче. Конечно же, и я, такой необыкновенный, не мог тебя не пленить. Все складывается нормально. Хорошо бы еще дачу в Кратово, машину хоть какую и компьютер да и квартиру не такую маленькую и не на окраине в новостройке, но все окупается неимоверным духоподъебом, извини за реализм. Жизнь идет нам навстречу. Время -  ощущение своих границ, когда все вокруг раздражает самым невероятным образом. В этом смысле страна нам досталась самая благоприятная. Вот я и закруглился в тесноту, из которой вещаю и тем пребываю вовек. Родственный голос -  лучшей участи для себя никогда не желал. С тем и остаюсь до времени, до следующего тебе письма. Пока".

                                   145.

Теперь представьте, что это значит: все время читать, писать, думать. Искусственная жизнь умного горожанина так изнуряла его, что он едва мог дождаться теплого времени года, чтобы убраться за город, на дачу. Там другая жизнь, другой пейзаж, другая тишина и другое безлюдье за окном. Там даже фантазии другие, словно приближающие насыщенное запахом земли ничто. По- иному пахнет дом, словно тебя самого в нем нет. И сортир на улице, и нет горячей воды, и холодная отдает ржавчиной, но можно надеть куртку, закутать ноги пледом и сидеть часами на веранде, делая вид, что читаешь, а на самом деле смотреть как темнеет, как умирает день. Смотреть, ни о чем не думая, потому что думает тот, на кого ты смотришь, тот, кто приехал из города и исчез. Лишь островок залежалого с зимы снега в кустах, возле которого бродит вроде бы знакомая еще с прошлого года местная ворона.

Он специально привез в этот раз с собой женщину. Милая, неназойливая, работящая, когда- то они работали вместе, а тут он взял и вдруг позвонил ей, пригласил, а она очень трогательно с ходу согласилась, ни о чем не спрашивая и как бы с ходу на все, между ними еще не бывшее, согласная. Она сразу же начала разбирать вещи и продукты, которые они принесли с электрички. Стала прибирать в его развалюхе, которую если и продавать, то только ради места, на котором кто- то будет строить что- то другое. Набрала воду в ведро, сама нашла тряпку, молодец, ни о чем не спрашивала, стала мыть пол. Он только разве что распаковал пишущую машинку и поставил на стол на веранде, а сам уселся на воздухе с благостным лицом, ни с кем и ни о чем не собираясь разговаривать. Сразу сказал, что она может делать, что хочет, и не обращать на него никакого внимания. Она вымыла пол и только тогда стала шуровать в шкафчике, ища кастрюли, крупы, пакетики и приправы и разбирая продукты, которые они тоже принесли. Идеальная жена, думал он. Почему же тогда не замужем? Не сходится. Это давало повод не думать на эту тему дальше. Вынула простыни, пледы, одеяла и подушки и выставила проветриваться. Чужая постель всегда кажется отвратительной, да? Или есть что- то теплое и сердечное в том, что готова сама ее разделить? С удовольствием смотрел на все отстраненно, вне моче- половой сферы сношений двух субъектов. Мышление очень кстати приучает к ангелоподобию и отказу от физических законов.

Немного подмерзнув, пошел в так называемый "кабинет", то есть в комнату с печкой, где поставил давно вывезенный из города письменный стол. Она уже все прибрала там и даже протопила, и сейчас забралась с ногами на диван, читая книжку. "Ты голодный? " -  Он покачал головой, уселся за стол, стал разбирать старые бумаги, поглядывая в окошко на подвалившийся задний забор участка. Что- то замечательно умиротворяющее, почти пушкинское. "Помнишь, -  спросил ее, посмотревшую вопросительно, -  как Александр Сергеич говаривал, что законная . . . (он назвал крайне непристойное слово) как шапка с ушами: голова в ней тонет? " -  "Неужели так прямо и сказал? " -  "Именно". -  "И к чему это ты? " -  "Так просто, вспомнил". -  "А- а- а. . . "

                                           146.

Женщина исчезает, когда не видит себя в зеркале. Интеллигентный человек -  будучи лишен контакта с внутренним собой, назови это Богом, художественным призванием, дядей Пушкиным или как- нибудь еще. Чем ты шире душой, тем легче принимаешь себя за кого угодно -  за небольшим исключением. Он исключил женщин, телевизор и хамов, которых, увы, было большинство. Выезжая утром из дома -  в переполненной электричке, автобусе, вагоне метро -  он физически чувствовал идущую за ним охоту. Поэтому и исключалась собственная машина, а также шофер и телохранители, приставленные к тебе неизвестно кем. Жена считала манией то, что он скупает квартиры, оформляя их на третьих лиц, а он сознавал, что желание скрыться вполне заменяет ему смысл жизни. Повестки из налоговой инспекции некому было вручать. Просьба милиционера проверить документы была бы крахом всей его круговой системы безопасности. Армия, тюрьма, милиция, государство -  все доставали тебя на расстоянии, и бандиты были самым мизерным злом, с которым казалось возможным договориться. Гнусная угроза заставляла бежать, искать тайную дорогу в надежное укрытие. В детстве тебя обкладывала со всем сторон школа. Болезнь была поводом скрыться от учителя -  твоего первого русского полицая. Если же заболеть серьезно, не достанет и военком. Сегодня была тюрьма и налоги, потому что выстраиваемую им тайную дорогу должны были вымостить деньги. И на это была своя болезнь. Шаманская, священная, высокая болезнь вроде эпилепсии, но безопаснее, обходящаяся даже без грибов, без мухоморов с поганками, без ничего. Кроме квартир, он скупал земли в заброшенных деревнях, ставил ограждения, выкапывал и маскировал подземные убежища, гаражи, ставил туда машины, способные преодолеть бездорожье. Жена пеняла ему, что они нигде не бывают -  ни во Франции, ни в Италии, ни на каких- нибудь Мальдивских островах, подобно их знакомым. Плевал он и на знакомых, и на острова. Он нутром чувствовал как безвыходен плоский мир, куда он угодил, где что Париж, что Биробиджан -  одна ловушка и подстава. Другое дело -  его болезнь, странствие в неопределенном направлении. Слюна становилась вязкой, сытной. Как только становилось тепло, уходил в лес с одной только картой и небольшим запасом продуктов. Внутреннее странствие оборачивалось реальным уходом от людей. Старался идти от одной заложенной базы до другой, избегая случайных встреч. Шел по компасу, на ночь и от дождя устраивал шалашики. Однажды дождь шел три дня, чем он воспользовался, чтобы на ходу переболеть. Иначе бы и не удалось, настолько был собран в своем противостоянии всему свету. Змей не боялся, ощущая себя таким же, как они. С лосем однажды разошлись как два суверенных существа. Он шел вперед довольно неистово, поскольку знал, чем дело кончится:  схождением под землю к находящемуся там множеству близкого ему народа. За неделю пути слух полностью очищается чуткостью к новизне. Если он такой умный, что идет на иное, то неужели никто до него уже там все не обосновал. Ерунда, конечно. Просто надо отыскать то, что скрыто.

                                    147.

Мы всегда при деле, упитанные сильфиды. Иногда кажется, мир только из нас и состоит. Психоанализ уже доказал, что мужчины видят все вокруг как распростертое женское тело. Пыжатся, бедные, не знают как толком проникнуть в него. Казалось бы, нам- то чего беспокоиться, вот мы -  все тут. Будь и довольна. Она любила это ощущение себя везде дома. Придя к подруге, могла на двоих с ней съесть всю коробку конфет, которую принесла с собой. Безобразие, конечно. Нам некуда больше спешить, как поется в песне. Время это и есть бесконечный разговор обо всем с такой же как ты сама. Когда все исполнено смысла, а о чем, собственно, говорили, вспомнить потом невозможно. Поэтому, наверное, и нужны мужчины, чтобы провести памятные зарубки, впечатать формочки каких- то своих твердых идей, вокруг которых ломаются копья. Зачем, почему, непонятно. Но как сказала одна ее знакомая, и они потом буквально не могли остановиться от хохота: красный конь розовой борозды не испортит. . . Хорошее бездумное существование, так бы и жить, но, видно, нет счастья на земле.

Ходишь по магазинам, накрашиваешься за туалетным столиком, смотришь телевизор и одновременно чувствуешь как уже не по следу твоему, а по тебе самой идут эти пионеры- разведчики недр. Хорошо если это долговязые английские джентльмены в ковбойках и в шелковых шарфиках на шее, там хоть стиль есть. А то ведь и наши -  обувь нечищена, свитер, борода, немытые волосы, носки и подмышки пахнут, а туда же, в соль земли. . . Да захочешь, не дашь. Ишь ты, "притворной нежности не требуй от меня. . . " Чья бы корова мычала, а его молчала. С сачочками ползут как гулливеры по дамскому бронгбингдежью, лезут во все дырки без спросу, составляют свои мизерные описи, ничему не соответствующие. Вылезает из штанов этакая самописка и думает, ей весь мир принадлежит. Особенно жалкими выглядели монахи и выпендрежные ученые, сеющие вокруг книжечки со своими высказываниями. Живут в собственном выдуманном мире и довольны, считая его лучшим из единственно возможных. У нас у женщин просто руки не доходят написать как обстоит дело на самом деле. На нас семья, тайный орден реальной жизни.

Ее предшественница выбила под себя лабораторию всемирных исследований женской мысли, громкое название, за которым, по сути, ничего не было, кроме денег, которые тоже вскоре кончились, и та ушла, оставив после себя вывеску и два сломанных стула рядом с занятым директорской секретаршей столом. Она же перенесла упор на мистериальное восприятие жизни, отдавая предпочтение молоденьким аспиранткам, которых сама отбирала. Свои чувства к ним она бы постеснялась специально формулировать, поэтому те естественно вытекали из теории тайных женских обществ, которые она восстанавливала по  свидетельствам древности и, конечно, из себя самой как прямой их наследницы. Вывозила своих учениц на дачу, где они и практиковались. А что еще прикажете делать.

                                    148.

Ей всегда было любопытно, как это женщины судят о себе, опираясь на свидетельства мужчин, существ принципиально иных, чем они сами? Тут была не просто логическая ошибка, но историческая провокация и несправедливость. Она написала об этом несколько статей, стараясь, чтобы они по самому тону отличались от того, что печатается сегодня в журналах. Ей нужен был отклик, и она его добилась: облили помоями с ног до головы. Почему- то больше всего возмутились сами женщины, что у них должен быть другой язык, речь, отношение к себе и всему вокруг. Напротив, получила два или три письма от мужчин, которые были полностью с ней согласны и предлагали помощь, хотя бы и в виде переписки. Честно говоря, она не знала, что им ответить. У нее, правда, не было слов. Только ощущение своей полноты, которое надо же все- таки как- то выразить. Да, музыка, да, стихи, да, что- то еще, на чем паразитируют мужчины, задавая свои правила, которым и ей предлагали подчиниться. Она чувствовала неправду вашу, господа хорошие. Еще ей предлагали рожать детей и тем выполнять свою миссию. Она хорошо представляла себе изменение сознания, которое в этом случае ей предстоит. Хватит с нее менструаций и головной боли, которую они приносят. На этом узеньком плацдарме они, люди второго пола, без  разведки не выстоят. Снова она прислушивалась к себе. Она должна не просто основать город, но лежать в основании города. Каким образом? Где лежать? Город, в котором она жила, казался ей выморочным. Ее город должен лежать на берегу моря или большой реки. Она купила одноместную каюту на первый рейс теплохода по Оке и Волге с остановками в разных городах, но без экскурсий и только с обедами. Денег едва хватило, цены запредельные. Решилась не поддаваться ни суете, ни новизне впечатлений, жить как обычно. Из- за того, что пришлось взять много теплых вещей, боялась большого багажа и решила обойтись необходимым. Кое- что простирнет у себя в каюте, не будет, конечно, франтить. Отплыли спокойно, было много пожилых людей да и свободных кают достаточно. Долго стояла на носу теплохода, закутавшись в свитер и шарф, смотрела на воду, на берег, мимо которого шли, прислушивалась к своей мысли. Опять все, что ты можешь, это написать книгу. Но это не то, очередная ловушка. Какой- то господин все пытался с ней познакомиться, интересовался, где он мог ее видеть, удивительно знакомое лицо. Извинившись, она просила оставить ее в покое, а то бы преследовал ее все дорогу, включая прогулки в маленьких городах, на которые она надеялась. Было очень спокойно, хорошо. Погружена в себя и в то же время куда- то плывешь, имеешь цель, всякие этнографические впечатления. А глядя на воду, на движущиеся берега, на смену красивых картинок, еще и будто понимаешь что- то. Задержавшись на борту, видела на остановке как, растянувшись вдоль холма, ползли пассажиры теплохода к есенинским местам. Держалась поодаль остальных. Город сивилл, может быть, так? Там же в Константиново купила детектив Агаты Кристи и сережки с малахитом.

                                   149.

Город женщин является каждому в меру его испорченности. Лично она очень хорошо представляла себе эту жуть. Во- первых, там тебя сразу видят насквозь. Твои запахи, походка, доброта или злоба, прошлое и будущее, голос -  вся суть разгадана моментально. Ты выбракован, оприходован, изжалостен, учтен и даже кем- то уже вылюблен, того сам не заметив. Город предсказаний, слухов, сплетен, страхов, истерик -  нежной плодовитости друг с другом. И, что бы ни говорили, где- то в центре этого бабилона припрятан, как скелет в шкафу, ма- а- аленький мужичонка. Без этого никуда, она уверена. Мысль стопорилась, надо жить ощущениями -  написано на главной площади не существующего пока еще города, и она возвращалась к тому, что есть.

Чем вызвано желание переделать мир? Тем, что знаешь: могла бы лучше. Она уже боялась, что ее советы шефу надоедят, и он вообще ее выставит. Старалась умерить себя, сидела в своей комнате, разговаривала с начальниками, проводила графологические консультации, распределяла прошедших ее по специалистам. По почерку человека она давала полный его диагноз. Движение руки, соединенной с сознанием, раскрывает перед специалистом все, что другими способами можно скрыть. Анима- грамма в чистом виде. После нее человек поступал к ее подругам, каждую из которых она находила и приводила сюда чудом. С каждой была связана отдельная история. Но если она находит нужных людей, так изволь их использовать, -  не уставала она долбать шефа. Она может найти любого, кто ему нужен, но сам- то ты знаешь, кто тебе нужен?

Это не ее работа, но исподволь она создала ту структуру института, которая нужна. Неважно, чем там занимаются люди, но сочетание умных, активных, исполнительных и даже тупых, но усидчивых должно быть оптимально. По почерку она могла определить, честный человек или жулик, но она еще и должна была найти место потенциальному жулику, где он бы развернулся в полной своей мощи. Есть рачки, которые очищают водоем, питаясь грязью. Она пропускала через себя тьму всякой разности, отыскивая что- то особое и живое, и поражаясь разнообразию людских способностей, каждую из которых, в принципе, можно куда- нибудь присобачить. Все мировые реформаторы потрясались этой идеей несравненного увеличения мощности людских сообществ. И всякий раз это тормозилось изнутри, иначе, как сказал мудрец, мир разнесло бы на куски.

Просветления посещали ее нечасто. Если не было посетителей, приходили сотрудники пить чай или рассказать о жизни. Особенно в этом отношении был безудержен отдел рекламы. Потом шофер привез билет во Франкфурт на съезд графологов, приглашение на который она получила еще в прошлом месяце и даже забыла о нем. Не ехать нельзя, она называла себя ученицей доктора Моргенштерна, хотя на самом деле считала его методику слишком общей и выверенной. Почерк, как и сам человек, хранит толику хаоса и неопределенности, которые постигаются интуитивно, наощупь. В любом случае съездить через границу, посидеть в архивах было полезно и оживляло кровообращение

                                  150.

Говорят, решение о заселении этого дома принималось на Лубянке. Особое впечатление произвела новость на окрестных мальчишек. Шутка ли, два больших дома отдать одним философам! Они уже обсуждали, что будет, если эти дома подвзорвут? Папа одного из них объяснил, что ничего не будет:  философия в России почему- то не приживалась, и это одна из попыток исправить дело. "Попытка -  не пытка", -  зачем- то добавил он голосом Иосифа Виссарионовича, и сын старательно передал эту интонацию своим приятелям.

Они как раз смотрели, как разгружали мебель, вещи, грузчики носили все, жены и дети смотрели, чтобы ничего не осталось на улице. Все как обычно. Поиграли в новом дворе в футбол, побесились, а потом, когда начало темнеть, а матери орать, что пора домой, пошли к себе. Может, со временем что- нибудь изменится?

Никто не знал, как распределялись квартиры, и поэтому особых скандалов по этому поводу не было. Значение имела не очередность в Институте философии и не выслуга лет, а какие- то тайные планы самих распределителей, которых никто не знал и не видел, а слухи, как водится, ходили разные. Никто даже не знал, каким образом пришла в голову идея создания нового умственного центра. Сколько уж было таких планов и в советское время, и некоторые даже реализовались, взять хотя бы комплекс у метро "Профсоюзная", а результатов- то все равно с гулькин нос. Единственно, конечно, что ничем особо не рисковали. Денег отвалили как на один танк средней мощности, не больше. Говорили о какой- то улучшенной планировке, но и это все было преувеличено. Разве что в каждой квартире по кабинету и много стенных шкафов, приспособленных под книги. Хотя какие книги в эпоху Интернета? Доступ в Интернет, впрочем, был бесплатный на оба дома. И компьютеры вроде бы заранее уже стояли, подаренные Соросом, чьи эксперты, кажется, и списки поселяемых составляли.

Внизу дома была собрана библиотека, на этажах -  специальные холлы для собеседований, даже большой зал был то ли для симпозиумов, то ли для диспутов с привлечением окрестной интеллигенции. Обычный наш маразм, который признавали даже тайные его организаторы. С другой стороны, как оживить и внедрить умные поползновения? Среди жильцов было много переводчиков, тут же типография со льготой на выпуски всяких книг, трудов, альманахов. Тоска охватывала при одной мысли о том, что там бы печаталось. Может, не мы, так наши дети? Спецшколы и детсады уже ждали философских отпрысков, а всего более, конечно, ненависть и драки с ребятами окрестных домов. Но ведь нужно же пропустить через чьи- то головы мировые умственные течения, так фатально миновавшие отечество. Задумывалось, видно, что- то вроде  мифической Касталии в самом центре новой жулебинской застройки. На стенах лифтов, однако, тут же появились те же самые граффити, что и в любых других домах. То, что он получил тут однокомнатную квартиру- кабинет с окном, выходящим на остатки бывшей деревни, было каким- то чудом, который он решил отработать не за страх, а за совесть.

                                    151.

Ночь перед уроком с ней он не спал совершенно. Все время в лоб билась какая- то глупость, казавшаяся глубокомысленной, типа: только природа может позволить себе роскошь повторяться, человек обязан быть разнообразненьким. Повторяешь на разный лад, держишь на языке, а потом понимаешь, что загубил сон и вообще все плохо. Науки, которую он ей преподаст, не существует. Может, где- то и есть, если ее вдалбливают с детства, но не у нас же. Задолго до "Игры в бисер" Гессе написал ее оборотную сторону -  книжку "Под колесами", где мальчик сходит с ума от обучения. И Гессе сошел бы с ума, и сам он сошел бы, а те, кто выжил, стали немцами, и он, сколько бы сейчас не прочитал, немцем не станет и ученым не станет. Разве что будет фантазировать, что будет одной из книг, точнейшим изложением им прочитанных. Как учить ее тому, чего нет? В стране имитантов стать одним из них? Вообще он как- то вдруг понял, что ничего не удалось. Он гордился своими статьями, которые пописывал в газетку. О них хорошо и с удивлением отзывались те, чье мнение он ценил. Возможно, они были единственными, кто понимал, о чем шла речь. Статьи напоминали кроссворд тщательно расписанных сентенций. В зависимости от того, в каком порядке читал их, складывалось то, что можно было назвать смыслом. Акценты расставлялись в начале и в конце. В середине витал некий хаос, складывающийся в подобие интимной беседы с умной женщиной. На это он упирал, тем более, что иногда действительно получал письмецо от читательницы и долго мучительно волновался, отвечая ей. Ему было страшно представить, что его статьи читают в метро люди, которых он обычно там видел. Для кого же было писать? Для одинокой, как сам, корреспондентки по имени вечность? Гонорары, кстати, почти не платили. Нет, он определенно банкрот. Ну точно. Впрочем, ясность пришла, а что прикажете с ней делать? Как, скажем, Петру Ильичу с баронессой фон Мекк. "Жизнь моя полна хорошо забываемых лиц" -  снова мусировал он то, что понимал только он: сосредоточенность на самом себе. Ночь начала бледнеть, в доме напротив загорался свет тех, кто собирался на работу, а он включал торшер и опять записывал то, что потом будет сам с трудом понимать. Всякой доморощенной мысли не хватает породистости большого дыхания. Ага, еще один афористический взбрык, нарушавший, впрочем, безысходность профессиональной мысли, напоминающей ему метроном. Зато под нее хорошо спится. Так же, как и под честность и прочие добродетели. А он урод. Он чудовище, которое надо разрезать -  душой вдоль, и показывать в назидание потомкам:  авось кто- нибудь влюбится и не будет так страшно по ночам. Такое абсолютное банкротство он описал в своей ранней повести "Путешествие в п. зду". С годами почему- то и этот кураж его оставил. Он стоял на краешке Этны, мягкий, вялый, подумывая не броситься ли вниз подобно Эмпедоклу. Где, кстати, левый медный сандаль? Похмыкивая печально мыслеизвержению, нащупал ногами тапочки, пошел в туалет. Уже она скоро придет. Договаривались на десять. Будильник стоит на девяти, а уже пол- седьмого. Ужас, ужас.